— А деверь ваш теперь еще в Париже? — спросил он у меня.
— Да, генерал.
— Скажите ему, что я хочу видеться с ним… А Жюно знал, как умер его племянник?
— Не думаю, генерал.
Бонапарт провел еще раз рукой по лбу и тряхнул головой, будто желая отогнать тяжелую мысль; он не любил долго показывать свои душевные движения и, пройдясь еще раз по комнате, остановился перед Корвизаром и с самой комической нетерпеливостью спросил у него:
— А что лучше, Корвизар: когда есть медики или когда не было бы их вовсе?
Новый Гиппократ ответил на дерзко-насмешливый взгляд, которым сопровождался этот вопрос, почти таким же взглядом и потом воскликнул:
— Ах, генерал! Если хотите, чтобы я вам сказал по совести, то вот мой ответ: мне кажется, что лучше бы их не было!
Все изумились.
— Да, — продолжал Корвизар. — Только для этого необходимо, чтобы уж не было и добрых женщин.
Глава XXVII. Два ужасных происшествия
Я уже говорила, кажется, что днем свадьбы моей назначили 30 октября. Приготовления продолжались в полную силу. Генерал Жюно разъезжал целое утро и к обеду появлялся у нас. Карета или кабриолет его были при этом всегда наполнены рисунками, образчиками и множеством безделушек для меня и моей матери. Он не забывал также с первого дня помолвки и до свадьбы привозить мне каждый день букет цветов. Эти букеты составляла знаменитая госпожа Бернар, цветочница Оперы. Она делала их с удивительным искусством, в котором могут быть у нее последователи, но слава основательницы остается за ней.
Вдруг Жюно сделался беспокоен, встревожен; его вызывали даже во время обеда. Однажды госпожа Контад, видя его в большой рассеянности, сказала ему шутя:
— Боже мой, генерал! Вы, право, похожи на заговорщика.
Жюно побагровел.
— О, я уверена, что вы не в заговоре, если только это не против нас, бедных эмигрантов, которые возвратились разоренные. Да, вам это было бы очень легко.
— Я почитаю заговоры не особо опасными, — сказала я. — Они редко бывают основаны на причине чистой, и польза народа, который хотят освободить, обыкновенно учитывается только после всего прочего. Потому-то почти все заговоры бывали раскрыты до их исполнения. Для главы правительства опаснее всего такой фанатик, как Жак Клеман, такой бессмысленный изувер, как Равальяк, и рука, которой управляет отчаянное сердце, подобное сердцу Шарлотты Корде. Вот удары, которые трудно отвести.
Все восстали против меня.
— Поди ты со своими греческими и римскими идеями! — возразила моя мать смеясь, я поцеловала руку ее и, взглянув на Жюно, заметила, с каким странным выражением он глядит на меня. Мне даже пришла в голову мысль, что он разлюбит такую решительную женщину, которая играет кинжалом, как своим веером. Эта мысль показалась мне смешной, потому что была слишком далека от истины; да, говоря мимоходом, в эту эпоху моей жизни я была самой трусливой из всех женщин [61]. Сидя в ногах у кресел моей матери, я наклонилась к ней и пересказала тихонько по-итальянски свои мысли. Мы обе засмеялись и поглядели на Жюно, думая, что он поймет нас и наша улыбка заставит его подойти и разделить эту веселость. Он в самом деле подошел, но совсем не отвечал на то, что мы говорили, устремил на меня продолжительный взгляд, взял руку мою и моей матери, сложил их вместе и, наклонившись, сказал:
— Обещайте не говорить больше о том, что сейчас было предметом разговора. Скажите: охотно ли обещаете?
— Без сомнения; только для чего это?
— Я скажу вам… скоро… по крайней мере надеюсь, — прибавил он, странно улыбнувшись.
В это время в комнату вошел Люсьен Бонапарт. Он хотел знать, о чем рассуждали мы, потому что другие все еще спорили и слово заговор не сходило с языка, как на преторианском собрании.
— Предмет совсем не дамский, — сказал Люсьен. — И я дивлюсь, что господа не нашли иного предмета разговора. Лучше станем рассуждать о прелестной опере, которую даю вам я послезавтра.
Тут прямо с главной репетиции явился Альберт с друзьями. Одни находили, что опера хороша, другие — что она очень дурна.
Между тем как спорили о музыке и опере, Люсьен и Жюно разговаривали отдельно. Я заметила, что ни разу они не возвысили голоса и что занимал их предмет чрезвычайно важный. Выражение этих двух лиц приводило меня в трепет, хотя я не знала положительно ничего страшного. Вокруг них все казалось мрачно и таинственно: не было сомнения, что какое-то важное беспокойство смущает приверженцев Первого консула. Я не смела спрашивать: Люсьен почитал меня ребенком, и я никак не решилась бы спросить Жюно. Одного Жозефа, по его удивительной доброте, осмелилась бы я спросить, но он уехал тогда в Люневиль, и мы почти не видали его.
Одиннадцатого октября Жюно приехал к нам, против своего обыкновения, рано утром. Он был еще мрачнее, нежели в день беседы о заговорщиках. Вечером мы должны были ехать в Оперу. Маменька чувствовала себя лучше, и я надеялась провести чудесный вечер. Не без досады услышала я, что Жюно уговаривает маменьку не ездить в Оперу. Просьбы свои подкреплял он самыми странными причинами: нехороша погода, музыка дурна, сюжет не стоит ничего. Словом, по его мнению, мы сделали бы всего лучше, если бы остались дома. Мать моя приготовила себе наряд для премьеры и не пропустила бы представления, если бы даже пришлось ехать в жестокую бурю и слушать самую глупую пьеску. Она не согласилась ни с одним возражением Жюно, и я радовалась этому, но генерал упорствовал. Это, наконец, оказало воздействие на мою мать: она взяла его за руку и сказала с живостью:
— Жюно! Что значит это упорство? Нет ли какой опасности?.. Не страшитесь ли вы?..
— О, нет! — вскричал Жюно. — Я не страшусь ничего, кроме скуки, которая ожидает вас, и действия дурной погоды… Поезжайте в Оперу… но, если вы решились на это, позвольте мне просить вас занять не нанятую вами ложу, а мою.
— Я сказала вам, милый генерал, что это невозможно: это было бы против всех светских приличий, которыми я очень дорожу. Дочь моя — ваша невеста, но еще не жена; как же хотите вы, чтобы она приехала в вашу ложу, которая известна всему Парижу? И для чего требуете вы, чтобы я оставила свою?
— Для того, что она боковая, а в Опере это всего хуже. Она так близко от оркестра, что разборчивый слух Лоретты будет истерзан и она сама две недели не станет заниматься музыкой.
— Полноте, полноте! — сказала мать моя. — Во всем этом нет смысла. Мы поедем! Скажите, вы обедаете с нами?
— Не могу, — отвечал Жюно. — Не могу даже проводить вас в театр, но, верно, буду иметь удовольствие там увидеться с вами.
Выйдя от моей матери, Жюно взбежал к Альберту и нашел его с палитрой и кистью, в мирных всегдашних его занятиях. Он упрашивал его не оставлять вечером меня и моей матери.
— Я всячески старался, — прибавил он, — уговорить вашу маменьку не выезжать сегодня вечером, и особенно не ездить в Оперу; но она не согласилась. Может быть, там случится какое-нибудь смятение, и хоть опасности нет, но я желал бы, чтобы любимая мной особа провела этот день дома, а не в Опере. Ваше благоразумие порукой мне, милый Альберт! — прибавил он. — Вы понимаете, в каком я положении.
И Жюно оставил его, обещая на другой день или в тот же вечер объяснить слова свои.
Брат мой пришел к маменьке, и озабоченный вид его поразил нас.
— Боже мой! Да что значит все это? — сказала мать моя. — Жюно хочет, чтобы мы вообще не ездили в Оперу; ты собираешься туда, как на похороны. Какой смысл строить планы для веселья, когда их исполняют со слезами?!
Брат не мог удержаться от смеха, видя гнев матери: это и ее развеселило. Мы отобедали раньше обыкновенного и приехали в Оперу в семь часов.
Зал был уже полон. Первый консул еще не появился в своей ложе, которая находилась тогда в первом ярусе, налево, между колоннами, отделяющими передние ложи от боковых. Маменька указала нам на это и прибавила, что из партера и почти отовсюду глядят на эту ложу.
