Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР… - Молчанов Андрей Алексеевич

За это действительно стоило выпить американского кукурузного самогона длительной, как уверяла этикетка, выдержки.

— И как ты тут? — поинтересовался я.

— Как все, — пожал он плечами. — Интенсивно зарабатываю и тут же трачу серо-зеленые доллары. Тяну лямку.

— Газета процветает?

— Пока — да, но есть настораживающие тенденции. Из Союза повалила расторопная шпана, никакого отношения к средствам массового одурения до сей поры не имевшая, однако нахально втирающаяся в наш сегмент…

Опасения дальновидного Вайнера, как выяснилось впоследствии, полностью оправдались: на рынке очень скоро возникли пухлые, едва ли не стостраничные издания с пестрой цветовой гаммой завлекательных иллюстраций, чье содержание составляли колонки скабрезных анекдотов, чудовищный вал низкопробной рекламы, пиратские перепечатки из текущей отечественной прессы, и притягательные для обывателя откровения из сфер мистики и конспирологии. Консервативное, черно-белое, как советский телевизор, «Слово» в итоге под напором этой наглой лавины скукожилось, а затем и вовсе смылось с прилавков.

Мне также предлагалось некоторого рода сотрудничество с возникшими на ниве местной периодики деловыми ребятами, один из которых, узнав о моем присутствии в Нью-Йорке, пригласил меня на встречу в ресторан «Одесса» на Брайтон-бич. Мой визави прибыл к заведению бруклинского элитного общепита на машине марки «Роллс-Ройс», облаченный в модный для той поры малиновый пиджак, майку от «Армани» и в башмаки из змеиной кожи. На шее его болталась златая цепь с шестиконечной звездой в рубинах, а на пальцах сияли бриллиантами пудовые перстни. За обедом данный персонаж даровал мне экземпляр свежего выпуска своего массмедиа. Экземпляр был впечатляюще увесист и иллюстративно глянцевит. Прихлопнуть муху изданием такого формата было бы затруднительно, а вот нанести легкую черепно-мозговую травму — вполне! По содержанию это, конечно же, была бульварная ахинея, но по форме — авторитетная газета, чей босс сделал мне предложение, мигом преодолевшее гордыню моего отказа.

— Хочу печатать ваши романы с продолжением в каждом номере, — сказал он. — Пятьсот долларов за главу.

— Роман в газете?

— Вот именно. Народ не очень тяготеет к книгам. А тут будет ждать очередную публикацию, как продолжение телесериала, это здоровая идея… Я могу выписать чек за месяц вперед…

— Это еще более здравая идея, — согласился я, уже толерантно воспринимая как малиновый пиджак собеседника, так и языческую роскошь красовавшихся на нем ювелирных излишеств. Я даже снисходительно извинил ему определения «по-любому» и «волнительно», списав их на интеллектуальную недоразвитость, вынужденно компенсированную коммерческой сутью натуры.

Эрудиту Жоре Вайнеру, ходившему по редакции в резиновых тапках, похожих на галоши и в домашней фуфайке, было далеко до выспренной презентабельности этого русскоязычного американизированного индивида и широты его финансово-расчетных отношений.

— Нью-Йорк, честно говоря, уже надоел, — повествовал мне тем временем Жора. — Ужасный климат. Летняя жарища и промозглая зима. Надо искать какое-то пристанище южнее. Сейчас предлагаются увлекательные варианты в Доминикане. Золотой океан, фрукты, полуголые попы дев, словно в калейдоскопе, атмосфера тропического бардака… Куплю виллу, потом куплю лодку и буду плавать по морю.

Я слушал его, поражаясь, насколько все-таки волшебна и непредсказуема наша жизнь в своих парадоксальных переменах, пускай, от нашей воли и устремлений зависящая. И вспоминал, как привез ему новые покрышки для его «Волги», с трудом добытые через связи вездесущего Ельникова.

Из лифта мы перетащили тяжеленные баллоны в коридор его кооперативной «трешки», и Жора, морщась от ядреного химического аромата свежей резины, сетовал:

— Как же мне теперь спать в этой резинотехнической вони?

— А балкон?

— Там все под завязку! Какие-то соленья, мои авторские экземпляры, обувь, картошку еще вчера по квартирам носили, жена взяла мешок… Ладно, управимся…

Что же хранится теперь на этом балконе?

— Братца моего случаем в Москве не видел? — спросил Жора.

С братцем месяц назад я встречался на дне рождения одного из общих знакомых, и посему доложил, что Жорин одиноутробец вполне жизнеспособен, каждодневно выпивающ и светскому образу жизни неутомимо привержен.

Мне, как и некоторым иным посвященным, было превосходно известно, что, в отличие от Стругацких, работающих в тесном тандеме формирования ткани прозы, в мастерской Вайнеров назревал принципиальный разлад, ибо писал, собственно, Жора, а Аркадий удовлетворялся ролью соавтора в сочинительстве сюжетных линий и глубокомысленных редакторских замечаний, претендуя вместе с тем на половину успеха, значимости и гонораров.

До откровенного конфликта дело у братьев не дошло, но, перед очередной своей поездкой в США, позвонив Аркадию, и, спросив, надо ли что-нибудь передать Георгию, услышал ответ:

— Передай ему мое недоумение. Он поймет…

Понял и я: речь шла о последних романах Жоры, подписанных его, и только его именем. Без знакомых читателю «Братья Вайнеры».

Я отделался шуткой, сказав:

— Аркадий, извини, но я не пойму, как можно вдвоем написать «Я помню чудное мгновенье…»

После паузы, явно посвященной непродуктивному раздумью, ответом мне были короткие гудки в трубке, исполненные то ли досады, то ли обиды.

Но в Америке Жора все-таки тосковал… В СССР, каждодневно окруженный блеском творческой элиты, будучи автором многомиллионно изданных книг и прекрасных кинокартин, включающих знаковое «Место встречи», в Штатах ему приходилось удовлетворяться компаниями парикмахерш, страховых агентов, автомобильных дилеров, риэлторов и местных, провинциального пошиба, писак, составляющих русскоязычную интеллигенцию. Имелись и исключения: Бродский, Довлатов, Коржавин, но к писателям детективного жанра эти персоналии относились с присущим авторам высокоинтеллектуальной поэзии и прозы пренебрежением.

А вот тут-то стоит заметить, что наследие и потенциал Георгия Вайнера остались катастрофически недооцененными в своем виртуозном мастерстве как рядовыми читателями, так и самыми капризными и искушенными апологетами высокой российской словесности.

До определенного момента я воспринимал Жору, как крепкого ремесленника, подобного Хруцкому или же Юлиану Семенову, твердой рукой осуществлявшему привычную писанину, из русла идеологически выверенного сюжета не выпадающему, и твердо уверенному, что русло заканчивается дельтой издательских касс с хрустящими бумажками гонораров, компенсирующих преодоленные творческие муки. Да и что, собственно, представляло собой прогремевшее в своем киновоплощении «Место встречи» — в оригинальном названии «Эра милосердия»? Милая, аккуратно и старательно написанная повестушка без претензий на художественные открытия. Однако меня постиг шок, когда я прочел «Евангелие от палача», вещь, написанную им еще до всякого рода перестроек и гулких разоблачений прошлой власти на фоне демократических преобразований девяностых. Это был роман об опере с Лубянке тридцатых голов — негодяе, интригане и убийце, трансформировавшимся при выходе на пенсию в почтенного профессора-правоведа. Роман изобиловал историческими неточностями, домыслами, неоправданной «чернухой», всхлипываниями по несчастной судьбе еврейского народа в кандалах сталинского антисемитизма, и об этом я прямо и детально поведал Жоре, всецело согласившемуся с моей критикой. Однако главное, что было в этой вещи — потрясающая образная проза, виртуозное владение словом, поэтика каждой строки. Прежние Вайнеры с их грамотной гладкой лексикой былых романов представлялись теперь дисциплинированными солдатиками, бредущими в колее советской приключенческой беллетристики, но вдруг, каким-то чудом чудесным обнаружившие в себе буквально эпическую силу и мощь. Переписывать роман было бессмысленно, но сделать из него сценарий телесериала представилось мне идеей благодарной.

И мы сделали этот сценарий, приблизив его действие к временам актуальным и безоглядно надеясь на воплощение нашего проекта.