Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР… - Молчанов Андрей Алексеевич

Дело, естественно, уперлось в проблему финансирования картины. Убедить знакомых нам богатеев тряхнуть мошной не получилось, дельцы требовали гарантий прибыли от проката, а откуда могли взять эти гарантии два писателя? Впрочем, существовал иной вариант решения вопроса: так или иначе предстояло найти серьезного режиссера, связанного со столь же серьезными продюсерами, чья профессия — изыскание необходимых средств.

И вот тут-то мы напоролись на непреодолимую стену отчуждения. Поначалу все загорались идеей: Чухрай, Говорухин… А после один за другим следовали отказы: мол, по долгому размышлению пришли мы к выводу, что тема скользкая, объем сценария предполагает исключительно сериал, а таковой вряд ли одобрит начальство, ибо критика прошлых советских перегибов стремительно сходит на нет, да и вообще следите за тенденциями глобальных общественных изменений…

А изменения действительно нарастали день ото дня. После всеобщего разброда девяностых приходило прозрение и ощущение тупика, в котором оказалась страна. Из тупика предстояло выбираться, но куда? Тот капитализм, который мы построили, более походил на карикатуры из прежнего журнала «Крокодил», живописавшего советскому человеку ужасы западного бытия, а все позитивное, чем жило общество, мы брезгливо и весьма неосмотрительно отринули. Вернуться к истокам? Но как? Истоки, увы, пересохли… А новые не обнаруживались ни на каких горизонтах.

Мы извлекли из пыльных запасников старые имперские герб и флаг, подредактировали совдеповский гимн на новый лад, изжили сталинскую прививку против казнокрадства, мздоимства и вольнодумства; помыкавшись в демократической вакханалии, поняли, что в безвластии и в полемике России конец, и вернулись на прежние рубежи. Возродили ЦК в образе администрации президента, создали госаппарат — вороватый, но с устоями и порядками из прежней советской закваски выбродившими. Секретарей обкомов сменили губернаторы. Но — ни промышленности, ни сельского хозяйства не учредили. Вылепилась из частных инициатив разнородная импровизация по выпуску продукции, на откатах и отступных устоявшаяся. А как гнали при Советах за зеленые бумажки нефть, газ и лес, так и продолжили…

Народный разброд, по идее, должен был прекратиться с созданием партий. Пекущихся о благе нации.

И партии создали. Но только что они решают и кому нужны?

В своем соку началось круговерчение паразитов и демагогов, и полезли в партии за деньгами и льготами. А вот заставь кого-то за идею работать — через день от партий прах останется, и следы простывшие активистов карьерных.

По моему разумению, в мировой истории существовали лишь две партии как действенные и непреклонные силы: коммунистическая и национал-социалистическая, близнецы-братья. Сильные своими идеями, близкими массам, олицетворявшие реальную власть и идеологию. И как вступление в них, так изгнание были событиями в судьбах людских поворотными. Партийный билет означал избранность, он привязывал к поклонению государственности прочнее кандалов. А лишение его означало путь в никуда, в низший слой плебса.

Что же касается картонных декораций наших партийных образований, то в них можно войти любому желающему, прогуляться и, не найдя там ничего питательного, послать партейцев по матери и двинуться в иные общественные перспективы без воздаяния за отступничество. Да и убери все эти партии — что может измениться в стране, где в реальности каждый выживает в одиночку, сообразно мировоззрению стихийного рынка?

Однако, пусть исподволь, работы по воссозданию образа былой имперской государственности велись, образ уже намечался рельефно и неотвратимо, как и возвращение к традициям цензуры и охранки, и мы с Георгием начали так же исподволь проникаться всевозрастающей непопулярностью нашего кинопроекта.

— У России героическое прошлое, ужасное настоящее и великое будущее. И так будет всегда… — подвел итог Жора.

«Евангелие от палача» я дал прочитать Золотухину. С кислыми комментариями о его несостоятельном будущем. Валера же идеей фильма загорелся.

— Я сыграю главного героя! Я сделаю его так, как ты себе не в состоянии и представить!

Восторгов товарища я не разделял, но вскоре Валера сообщил, что нам необходимо прибыть на «Мосфильм» для разговора с директором, Кареном Шахназаровым.

Я не был на «Мосфильме» очень давно, но что меня поразило сразу же, едва не вогнав в оторопь, — безлюдная территория и пустые безжизненные коридоры административного здания. А я-то помнил другой «Мосфильм»! Здесь сновали сотни людей, ими и техникой были забиты все павильоны, и в памяти тут же всплыла знаменательная сцена одной из съемок пришлыми киношниками из азиатской студии, прибывшими сюда, видимо, по программе сотрудничества. Местный московский оператор сокрушенно говорил гостевому режиссеру:

— Послушайте, для этих кадров нам необходима тележка…

— А, дорогой, что ты бормочешь! — отмахивался азиат. — Какой тележка? Мы снимаем быстро, где здесь касса?

Прошли в кабинет Карена. Я обозрел цветные фото в рамках на стенах: Карен с патриархом, Карен с президентом, Карен с премьером…

Я не был знаком с ним близко, но то и дело пересекался в компаниях общих знакомых, и пришел к выводу его принадлежности к той редкой породе людей, что внутренне практически не меняются с возрастом: несмотря ни на какие обстоятельства, он был всегда деликатен, логичен, рассудителен и точен в выделении и определении сути каких бы ни было событий, разговоров и деклараций. Я не был в восторге от самой природы его творчества, мы не совпадали с ним в какой-то своей художественной первооснове, но уж тут, если бы он взялся за «Евангелие» от Вайнеров, уверен: картина бы получилась нестандартной, с неожиданными интерпретациями самой сути романа.

Встретил нас Карен по-домашнему: чай с конфетками, непринужденная беседа. Одет он был в рубашечку и в джинсы с драной прорехой на колене по сегодняшней моде, заставляющей думать о моде дня завтрашнего, когда шиком начнут считаться дырявые носки. На экране его компьютера, стоящего на столе, я приметил картинку карточного пасьянса и, невольно соотнеся окружающую обстановку с мертвой тишиной в пустынных коридорах, уяснил, что особенной обремененности в делах служебных директор не испытывает.

— Идея интересная, — говорил Карен, рассеянно оглядываясь на компьютер с незавершенным сюжетом пасьянса. — С одной стороны — стоит попробовать, с другой — опасаюсь, что — не мое…

— Конечно же, надо пробовать! — загорячился Золотухин. — К тому же — Вайнеры, аншлаг нам обеспечен!

— Не факт, — пожимал плечами Карен. — Вайнеры были хороши для страны Советов, сейчас уже вымахало новое поколение… И не одно! К тому же, при существующей политической конъюнктуре…

Мне стало скучно. Далее, невзирая на все убедительные и не очень, доводы Валерия, беседу продолжать не стоило. Я понял: мы с Жорой попросту опоздали с этой работой. Она уже была мало кому нужна.

— Я подумаю… — вежливо цедил Карен.

— Ну, творческих успехов, — сказал я, поднимаясь со стула.

Ответом мне был его фирменный благожелательный смешок.

Вечером я связался с Георгием.

— Я бы его убедил! — закипятился он. — Как жаль, что я не в Москве! Вы просто никудышные переговорщики!

Я слушал его, все более и более убеждаясь в своей правоте: Вайнеры, как большинство из нас, всем своим творчеством и духом были намертво привязаны к той стране, что обратилась в руины, уже становясь мифом. Свежеиспеченные романы Жоры, написанные им в Америке, являли всего лишь неудачную попытку по-новому определить себя в действительности, которую он понимал умозрительно, но и не более того.

Умирающий Юлиан Семенов, лежавший в постели, кому дочь поведала о беснующейся под окном революционной толпе, сказал устало:

— К нам это не имеет никакого отношения… — и отвернулся к стене.

Видимо, это «к нам» относилось ко многим и многим.

А суть неприятия также многими и многими «Евангелия от палача» я уяснил для себя так: этот роман посягал на первооснову всей советской жандармской идеологии, в которой, как ни парадоксально, виделась защита незыблемости самой российской государственности.