Поэзия здесь рождалась и умирала никем не услышанной. Нам достался лишь гимн колымских зэков. Да и его авторство по сей день — предмет споров.
Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудной планетой.
По трапу сойдёшь ты туда,
Откуда возврата уж нету.
Лагерная эстетика парадоксальным образом была близка людям на континенте с младых ногтей. Вернувшись, я уже не пел эти песни. Их свинцовые строки связывались между собой уже не струнным перебором, а лязганьем цепей и затворов. Всего-то за три месяца. Моя встреча с Колымой тоже началась с поэзии. Но не с «Ванинского порта», который распевала вся страна, а с вполне современной и никому на материке не известной колымской словесности. Моим соседом слева в авиалайнере оказался всамделишный поэт Альберт Адамов. Познакомившись, мы обрадовались друг другу — на долгие часы полета мы оба были обеспечены интересным общением. Самолет был забит сезонниками, работягами, возвращающимися из длительных отпусков с пустыми карманами, и без остановки опохмеляющимися совслужащими. Мы не заметили, как перешли на ты. Альберт был влюблен в Колыму. Но литературная жизнь столицы ему тоже не давала покоя. Вот он и вцепился в меня: что говорят на филфаке о Пастернаке? Правда ли, что СМОГовцев легализовали (это рассказал ему знакомый чекист)? Почему никто толком не заступился за Синявского и Даниэля? По мере приближения к столице ГУЛАГа инстинкт самосохранения набирал силу, и я вежливо уклонялся от скользких тем. Альберт был мягок, обаятелен, аккуратен в формулировках, располагал к себе безмерно, но осторожность превыше всего. Адамов не обижался. Никто не обижался. Чтобы не выглядеть в его глазах законченным беспринципным трусом, оставалось одно — перенять инициативу.
Альберт Адамов (Потехин)
— Я понимаю, что можно любить место, где родился и вырос, но как совместить эти чувства с другими? Ведь именно в этой мерзлой земле зарыты миллионы твоих сограждан, многих из них твои родители, наверное, знали лично. Как любить то, что все вокруг ненавидят? Либо ты должен глубоко прятать свои чувства, а это — верный путь к шизофрении, либо ты пишешь в стол. Если при этом ты честный человек, то твое место, извини, в психушке.
— Альберт грустно засмеялся, протер очки и внимательно посмотрел… нет, не на меня, а в меня. Вдруг он посерьезнел и, преодолевая неловкость, произнес, почему-то приглушив голос:
— Ты ведь еврей, я не ошибся? Ты извини, что я об этом. Но представь себе, что ты родился не в Москве, а в Мюнхене. Ты бы мог всю жизнь проклинать свой город только за то, что он побывал в руках у чудовища?
— Я знаю только, что одинаково не завидую ни тебе, ни тому мюнхенскому еврею. Мы, кажется, с тобой оба кончим в одной палате. Почитай лучше стихи.
Отпускники к этому времени уже мирно похрапывали, перекрывая позвякивание пустых бутылок под их сиденьями. Холодное полярное небо, нарезанное аккуратными бархатными лоскутами иллюминаторов, страшило и успокаивало одновременно. Ни до, ни после мне не случалось слушать стихи в небе.
«Как прокурор, приходит полночь,
Как приговор, звучит вопрос —
Кому оказываю помощь?
С кого за эту помощь спрос?»
Альберт читал тихо, но стихи оглушали.
Он помолчал и снова посмотрел в меня.
— Это из моего последнего сборника. Он только что вышел. Мы встретимся в Магадане, и я подарю его тебе.
Через каких-нибудь восемь лет Мюнхен станет главным перекрестком в моей биографии. А после 40 лет бесконечной влюбленности в него мне вспомнится это спонтанное сравнение русского поэта, и возникнет непреодолимое желание разыскать его, чтобы продолжить начатый разговор. Ведь у меня сегодня есть, что ответить. Начался поиск, который быстро закончился. Альберт Адамов (литературный псевдоним Алика Потехина, беспокойного самородка из Нижегородщины) умер в 1985 году, прожив всего 46 лет.
Вот уже полвека я бережно, как талисман, храню этот сборничек, первый авторский подарок, которого я удостоился. Сегодня такие подарки занимают отдельный шкаф.
Девять часов полета — много это или мало? Пассажиры развлекают себя, как могут. Кто коньяком, кто языком. Худощавый парнишка с аккуратным бобриком блеснул очками:
— Прости, я случайно услышал ваш разговор. Ты действительно на филфаке учишься? Я хотел бы поближе познакомиться. Костя. Давно собираюсь побывать в МГУ.
Костя летит в Магадан на какой-то молодежный слет. Он воодушевлен нашим знакомством. Предлагает провести время в Магадане, а потом приехать к нему в Торжок.
— Я тебя с такими ребятами познакомлю! Настоящие патриоты.
МАГАДАН
Ах, как же я попал сюда,
Где царствуют бродяги,
Где драги — словно города,
а города — бараки.
А. Адамов
Самолет подрулил к аэровокзалу — невзрачному строению, щедро вымазанному монументальной агиткой. В салон с деловым видом вошли два пограничника. Пошарив в широкой штанине, я вытащил из нее, нет, не краснокожую паспортину, воспетую пролетарским поэтом (это для граждан первого сорта, которые в этом направлении не летают), а скромный, общегражданский, цвета пропотевшей гимнастерки, дубликат.
Материк дематериализовался. Я за границей. За границей цивилизации, привычного мира, добра и зла. Впереди — русский Клондайк и вечная мерзлота. Магадан — самый молодой из виденных мной городов. Еще совсем недавно Колыма, этот заброшенный угол советской жилплощади, была скорее астрономическим названием, чем географическим. У власти были иные приоритеты, нежели забота об окраинах. Аборигенов практически не коснулись потрясения, происходившие на материке. Как и прежде, они охотились, рыбачили, ковырялись в своем натуральном хозяйстве. Товарообмен, который якуты и чукчи вели с жителями Аляски, еще не перешел в монопольное ведение государства в качестве «береговой торговли». Через Берингов пролив мирно и бесконтрольно текли к российским берегам табак и виски в обмен на сибирские меха. В 1932 году на Колыму устремились первые геологические партии. За ними потянулись военные караваны. Тюркские племена вместе со своими оленями и ярангами прошли инвентаризацию. Их организовали в совхозы, обучили худо-бедно русскому языку, переориентировали на спирт. Советская власть пришла на Колыму пограничными заставами, военными базами, концентрационными лагерями и смертельным пьянством.
Бросив в гостинице рюкзак, отправился бродить по улицам. По главному проспекту добрел до «Шанхая» — беспорядочного нагромождения лачуг и прогнивших изб, построек барачного типа, наспех прилепленных к кромке свинцового моря. Эти шедевры гулаговского зодчества, пропахшие сыростью, крысиным пометом, штукатуркой и бог знает еще чем, прекрасно удовлетворяли всем местным нуждам — годились и под баню, и казарму, и детясли или овощной склад. Кто-то подсказал — прогуливаться здесь небезопасно.
По безликим улицам лениво двигались серые от несмываемой пыльной скорлупы автобусы и открытые грузовики, специально оборудованные для перевозки плененных душ, с притороченной к кабине собачьей конурой для надзирателя. Зэки. Значит, не все лагеря здесь ликвидированы после смерти верховного злодея, как рассказывали геологи. Всякий раз я останавливался и пытался разглядеть лица сидящих в кузове. Но не тут-то было. Зато охранники настораживались, напрягались. Они не привыкли к постороннему вниманию. Местных не удивишь. Почти все — либо «бывшие», либо их потомки. Насмотрелись, поди. После освобождения их оставляли на поселение «до особого распоряжения», которое почему-то все не приходило. За это время родственники на материке окончательно теряли их следы, списывали. Ехать было некуда, не к кому, да и не на что. Поселение становилось вечным.
