«Рестораном» и местом встреч обитателей заповедника служила столовка рядом с исполкомом. Должны же мы были где-то потратить заработанные на опалубках деньги. В углу — чан с кипятком. Народу набилось невпродых. Никто из посетителей не входил парами. Возможно, дурная примета. А может, у инопланетян просто не принято ходить парами.
Старый знакомый, социально-близкий прораб с железной челюстью тоже здесь. Раздвинув дружков, усадил и нас. Он рад свежим ушам. Можно под грохот стаканов рассказать о воровской юности, о кентах-товарищах, забитых насмерть вертухаями, пожаловаться на «гниду-Тарасюка» («Никогда не думал, что какой-то бандеровец будет мной командовать»). «Грустно существующие люди» подсаживались, с мрачным видом выпивали свою дозу и шли дальше, кто куда. Кто-то задерживался подольше, клюнув на новые лица. Через час я обнаружил, что окружен теплой компанией персонажей неснятой пока антиутопии — справа шофер-мародер, слишком буквально понимавший призыв пролетарского поэта вытирать шашки о шелк венских кокоток («Я же до самой Вены дошел. Все бы тогда обошлось, но позарился на малолетку, а она, сука, в комендатуру дернулась. Знал бы — на месте порешил»), слева «агент Абвера» («во дворе дома во время затемнения зажигалкой чиркнул, соседи донесли, при обыске нашли открытку из Фрейбурга — от дедушки осталась. Да и зажигалка была немецкая. Все одно к одному»). Самый веселый и беззлобный — «японский шпион» дядя Миша. Этот даже не мог вспомнить формальную причину ареста («Я еще студентом-зоотехником был в Перьми. Правда, собирался жениться на кореянке»). Единственный абориген, не обремененный тяжкой гулаговской ношей, — гражданский летчик в традиционной кожаной куртке. Мой взгляд уже давно был прикован к этой куртке, вернее, к маленькому значку. Тому самому, ради которого я обшарил все киоски в Магадане, прежде чем понял, что это уже фалеристическая редкость. Оставь надежду. Он был выпущен к годовщине основания города. Над изображениями ели и вышки (правда, не вохровской, а высоковольтной) слова суровой правды: «Магадан — 25 лет». Уместней была бы другая — «Не влезай — убьет». Я щедро угостил летчика, и в конце посиделок алюминиевый пропуск в заповедник перекочевал на мой лацкан. Храню по сей день.
Мечта фалериста (из коллекции автора)
Один раз даже нацепил покуражиться. Так он через лацкан дырку на груди прожег. А когда содрал, вспомнилась Циммерманша, эльгенская доморощенная Эльза Кох, угробившая десятки зэчек и впечатлившая самую талантливую из них Евгению Гинзбург тем, что после войны была награждена медалью «За победу над Германией». Не выезжая за пределы Колымы.
КАНЬОН
С прибытием Гали, начальника и надежды нашей партии, жизнь пришла в движение. Провиант погружен. Его основа — ящики с крупой, тушенкой, сушеными картошкой, морковью, луком, молоком. Предстоит преодолеть около 100 км по дороге смерти — раздолбанному, мощенному костьми тракту, ведущему к расформированному две пятилетки тому назад концлагерю «Каньон». Этот недогнивший поселок, обнесенный рядами добротной, на века, колючей проволоки, давно облюбовали для постоя геологи, геодезисты и пастухи-оленеводы. Только им он давал крышу и ночлег. Больше никому не было дела до этого гулаговского заповедника. Конверсия.
Короткий привал. Надо отдохнуть от тряски и подкрепиться. Добровольную роль гида взял на себя наш вихрастый шофер. Посмотрите направо, посмотрите налево… Километров сорок отмахали. Здесь в заповедную кучу лагерного мусора сбились целых три рудника с героическими названиями — им. Лазо, им. Чапаева и им. 3-й пятилетки. По праву — до 4-й дожили единицы каторжан-рудокопов.
Через шесть часов тряски появились первые строения с провалившимися крышами, аккуратные дюны отвалов и покосившиеся вышки. Галя показала водителю, как подъехать к домику, облюбованному нашими предшественниками еще в прошлом году. Когда-то в нем размещался детский садик для лагерного персонала. Строение действительно было пригодно для постоя — две просторные комнаты с застекленными окнами, кроватями и тумбочками, на века сколоченными руками рабов. И за водой ходить недалеко — речушка Верина чуть ли не у крыльца журчит. Оставалось лишь проверить дымоход от каменной печки и пригодность чулана для хранения запасов.
Моя кровать прижата к середине стены под окошком с видом на сопку. До нашего слуха докатывается нечаянный всплеск осыпи. Аспиранты встрепенулись — не иначе, как бараны балуют. В их глазах загорается охотничий блеск. Утром провожаем вихрастого, нагружаем его шутливыми напутствиями и письмами на материк, от которого мы полностью отрезаны на три месяца. Теперь каждый из нас сам себе и зэка, и вооруженная охрана, и сценарист, и оператор, и охотник, и дичь.
НАЛЕДЬ
На ближайшей наледи, которая распласталась в 3 км от лагеря мы установили хитрые приборы. С их помощью замерялись данные для определения режима таяния льда, солнечная радиация, температура, влажность и испаряемость поверхности. Регистрация показаний приборов — моя главная обязанность. Для этого приходилось 6 раз в сутки (поочередно с моим сменщиком Просперо) преодолевать бурелом, валуны и водные потоки. На время дежурства получаю в свое полное распоряжение оружие. 18 км в день в ботфортах по сильно пересеченной местности — прямо скажу — не сахар. Я решил эту проблему, соорудив на отвесном утесе, нависшем над ледяным языком, палатку. Высокое ложе, утепленное мхом, ветками и шерстяными одеялами, обеспечивало необходимый комфорт. Я мог при желании оставаться в ней на целые сутки, обложившись книгами, карандашами, аппаратом. Но в один прекрасный полярный день моей отшельнической романтике пришел бесславный конец.
Закончив работу с приборами и сделав надлежащие записи в журнале, я поднял голову, чтобы лишний раз полюбоваться «моим» утесом. Ведь не зря же я дал ему красивое имя «А-Села А-адом» («Красная скала», ивр.), по названию израильской песни, воспевающей безрассудный героизм, столь бессмысленный, что песня некоторое время была, по требованию военного командования, запрещена к исполнению. То что я увидел, навсегда отбило у меня охоту приближаться к «Красной скале». У входа в палатку стоял среднего размера мишка. Он сосредоточенно принюхивался, вытянув шею в мою сторону.
Я инстинктивно потянулся к фотоаппарату. Но вместо спусковой кнопки палец скользнул по спусковому крючку. Весьма кстати вспомнилось напутствие моего сокурсника Алика Максудова. Прослышав про мою колымскую авантюру, он поучал, как вести себя при встрече с медведем.
— Не вздумай бежать от него в гору — он развивает скорость, как средней мощности вездеход. Зато вниз он катится кубарем быстрей «Запорожца».
Какое-то время я любовался наганом в свой руке, прекрасно сознавая, что в случае нападения проку от этой хлопушки будет не больше, чем от сухой рогатины. Симуляция амуниции. Но косолапый, сделав круг почета вокруг моего жилища, удалился восвояси. Я тоже. Но в противоположном направлении. В тот же вечер я объявил Гале, что без карабина на дежурство больше не пойду. Задним умом понимаю — смалодушничал. Ведь по сценарию, я и не должен был сгинуть в ненасытной медвежьей утробе. Роботы должны заботиться о том, чтобы развлекать гостей, а не лишать их почетного места на вершине пищевой цепочки. А что, если я угодил совсем в другой заповедник, и Майк Кричтон, автор сценария «Мира дикого запада», воодушивившись моим опытом, уже удивил мир «Парком Юрского периода»?
