Лаборатория на «вольном воздухе»
ПАРТОРГ ПОД СЕДЛОМ
Наши с Просперо челночные ходки к наледи оставляли мне время на основательное обследование среды обитания. В то время, как я уже сказал, еще не было турагентств, рекламирующих прелести «чудной планеты». Я чувствовал себя первопроходцем и археологом одновременно. Одну экскурсию я даже проделал верхом на… Парторге. Это заночевавшая у нас группка геодезистов позволила мне попользоваться их конякой. Животное было добронравное, я бы сказал, приветливое, серое в яблоках, с белой звездочкой во лбу и с идеологически выдержанной кличкой. Такой способ передвижения придает человеку уверенность, меняет не только физику, но и психику. Жаль, что я не догадывался об этом раньше. А если еще и карабин впридачу… Не случайно в давние времена гимназистам запрещали носить тросточку — длинные предметы делают человека смелей и независимей.
Начал с нашего поселка и постепенно расширял зону исследований. Когда мы оба оказывались свободны, туляк увязывался за мной в надежде (он мне доверился) найти склад оружия и боеприпасов. Других моих «солагерников» перспектива прогулки по костям, по нумерованным могилам толком не интересовала. Говорили они исключительно о физике, преферансе и, конечно же, об охоте, запрещенной в это время года. Затаенные мысли водились лишь у Пятницы. Однажды он пропал. В поисках участвовали все, кто в этот день был свободен. Спустя несколько часов обнаружили его в кустах излучины реки, колдовавшим над алюминиевой миской, в которой плавали блестящие зернышки и чешуйки.
— Твое счастье, что ты слюду «намыл». За попытку вывоза золота — реальный срок. — Успокоила «старателя» Галя. Ее предупреждение было продемонстрировано на деле. Рейс, которым мы, спустя три месяца, возвращались в Москву, был задержан. Сняли прямо с трапа пассажира с шестилетним малышом. Обыскивали тут же. Приборы не хотели угомониться, а найти ничего не могли. Пока кто-то не догадался вывернуть наизнанку абшлаги штанишек мальчугана. Тут-то песочек и посыпался.
Я рыскал с рюкзаком и фотоаппаратом по баракам и казармам, карцерам и подсобкам, фабричным мастерским и пулеметным вышкам, выискивая письма и документы. Зачем? Я и сам еще не знал. Знал только, что если я их не увижу, то никто никогда не увидит.
Л. Махлис верхом на… Парторге. Колыма, 1966 г.
Упорство было вознаграждено. И как! В первые же дни я обнаружил строение, в котором некогда размещался клуб для вольнонаемных и администрации. В комнатенке, примыкавшей к сцене — остатки лагерной библиотеки. Мне никто не мешал рыться в старых бумагах, газетах, инструкциях, плакатах, брошюрах, и ведя свои краеведческие раскопки, я так увлекался, что не замечал, как шло время — белые полярные ночи к тому же сбивали с толку и лишали чувства времени. Я даже перестал ощущать запахи гнили, сырости и экскрементов, от которых поначалу едва не терял сознание.
Наглядная агитация — наше все. Именно поэтому к ее созданию, равно как и к «читке газет и журналов среди осужденных» допускались только «чтецы из вольнонаемного состава» (Приказ НКВД СССР № 0161).
Изнанка жизни — «шаг вправо, шаг влево — стреляю без предупреждения».
Бережно законсервированная обработочная фабрика
«Парадный подъезд» в жилой зоне, где жилплощадь распределялась не квадратными метрами, а кубическими
Вдохновляющая панорама открывается из штольни неподалеку от обработочной фабрики
Концлагерь «Каньон» — «культурная столица» Гулага
ЛАГЕРНЫЕ ТРОФЕИ
Лагерные газеты были столь же малоинтересны для чтения, как и центральные. Они печатались в качестве подручных средств инструктажа для лагерной администрации и пропагандистов из КВЧ (культурно-воспитательной части). Читать эту макулатуру где-нибудь в тиши Ленинки было бы невыносимо скучно. Но здесь, в «заповеднике дикого востока», она навевала не зевоту, а цепенение и эффект присутствия. На некоторых стоял стыдливый гриф — «Запрещено выносить за пределы лагеря». Я откладывал эти реликты в сторону. Зачем? Потом разберемся. К концу полевых работ, уже в Сеймчане пришлось позаботиться о приобретении чемодана для этого добра.
Особое место среди трофеев занимала наглядная агитация — зеркальное отражение своей полуграмотной сестры из большой зоны. Она вопила о том, что советские зэки — самые свободные в мире, а выполнение плана — залог светлого завтра. Над крыльцом нашего ковчега я прибил изрядно поблекшие и местами надорванные холсты на подрамниках со словами:
«Отличники и передовики производства! Будьте в первых рядах по соблюдению лагерного режима!» и «Производственники! Добивайтесь наивысших зачетов рабочих дней — это путь к досрочному освобождению!». Немцы были лапидарней — Arbeit macht frei! Американской застеночной «нагагитации» тоже есть, чем гордиться: “Smile. It will drive the guards up the wall” («Улыбайся — и охранники полезут на стену»).
Но демагоги из КВЧ университетов, в отличие от доктора Геббельса, не кончали. А если бы кончали, то их интеллектуальных сил хватило бы лишь на то, чтобы укрепить пропагандистское морализаторство мудростью своих поверженных пророков, например, Карла Радека: «…Насилие служит делу создания новой жизни, более достойной человека». А уж как возрадовались бы они, узнав, что эта «мудрость» переживет геббельсовскую, и в ХХI веке получит «научное» развитие в публикациях профессора МГИМО Василия Щипкова и других, считающих, что музеям Гулага не место на русской земле, ибо они отвращают людей от «любви и нравственного оздоровления общества». Это они ввели в обиход «гулажество», «архипеложество», «гулагизм» и даже «гулагобесие». Это они посылают взвинченных подростков вешать (не вывешивать, а именно вешать) на воротах музея Гулага чучело Солженицына — «колдуна, который выпрыгивает по ночам из трухлявой домовины и скачет со своим «Гулагом» по озябшим полям оцепеневшей от ужаса страны, накрывая тяжёлым заплесневелым томом, как могильной плитой, любые ростки жизни». В недоброй памяти советские времена, когда о музеях Гулага еще никто, кроме меня, наверное и не помышлял, художников, обращавшихся к больной теме клеймили за «упадническую живопись».
