Первый консул часто старался заставить меня говорить с ним о Люсьене; особенно вскоре после моей свадьбы. Он рассказывал мне о нем во время домашних обедов в Мальмезоне, и видно было, с какой жадностью старается он узнать все, что могло послужить ему утешительным лучом. Люсьен всегда уважал разделявшие их границы, и Первому консулу следовало бы уничтожить их. Но между госпожою Бонапарт и братьями ее мужа пылала такая ненависть, которая не только мешала счастью в этом большом семействе, но и должна была впоследствии сделаться для него источником величайших несчастий.
Всякий день ездила я к матери и даже часто обедала у нее, особенно когда мой муж бывал на министерских обедах. Дома я приказывала подавать еду в четыре часа, и старики, родители Жюно, чрезвычайно радовались этому, а я с легкой душой ехала потом занять свое место за семейным столом и усесться за лото на оставшееся время вечера.
Однажды мы обедали с матерью вдвоем, Альберта и Жоффра не было дома. Тотчас после обеда появился Люсьен. Он был печален, чрезвычайно задумчив и, казалось, очень занят чем-то. Мать моя заметила это ему; он согласился и сказал, что скоро уедет из Парижа. Мать моя удивленно воскликнула.
— А вы разве не знали об этом? — с грустной улыбкой спросил он. — И увожу с собою Жоффра.
— Если вы хотите, чтобы я знала о вас что-нибудь через моего зятя, — отвечала мать моя, — то всякий раз давайте ему особенное приказание, потому что, когда речь идет о вас, это настоящий Мальмсбери [77].
— Да, я уеду, — сказал Люсьен, сложив руки на груди и глядя на огонь с той мрачной рассеянностью, которая часто сопровождает глубокое горе. — Я уеду, ибо мнения мои здесь не нравятся; да сверх того, между мной и Наполеоном есть преграда, которая не уничтожится никогда, потому что ниже моего достоинства оправдываться и тем признать законность суда, отвергаемого мною. Но брат мой больше верит вероломным внушениям женщины, которую он должен бы довольно знать и не жертвовать ей семейством своим. Он подозревает преданность брата, а между тем этот брат открыл ему дорогу к трону.
— К трону?! — вскричала моя мать.
Люсьен не отвечал ничего, но улыбнулся печально и выразительно и стал ворошить головешки в камине.
— Помните всегда, госпожа Пермон, — сказал он после долгого молчания, — что этой мысли, конечно, не было у меня 18 и 19 брюмера.
(Надеюсь, мне поверят: когда Первый консул заговорил со мной после, я очень остерегалась пересказывать ему эту часть нашего разговора; не потому, однако, что она не делала большой чести Люсьену, но к чему бы послужила моя откровенность? Ни к чему. Это была бы только нескромность.)
— Далеко едете?
— Я не могу сказать этого и не хочу даже объявлять о своем отъезде. Прошу госпожу Жюно не упоминать при своем муже о нашем разговоре.
Через несколько дней Люсьен и в самом деле уехал из Парижа. Первая карета, где сидели Арно, живописец Шатильон и Депорт, отправилась по дороге в Амьен, а Люсьен и с ним зять мой Жоффр поехали в Бордо. Люсьен взял с собой обеих маленьких дочерей, из которых при одной оставалась еще кормилица, и окружил этих малюток всеми заботами, какие могла бы только придумать самая внимательная женщина. Когда мать моя узнала, что он хочет везти с собой детей, она советовала ему оставить их у Жозефа, но Люсьен вскочил со стула и воскликнул:
— Нет, нет! Я не хочу оставлять здесь своих детей! Не говорите мне о разлуке с ними!.. Меня могут обвинить в легкомыслии, в ветреном поведении, но по крайней мере мать моя, братья и друзья никогда не упрекнут меня в бессердечии.
Он говорил очень взволнованно, мать моя поцеловала его и ответила:
— Да, это правда, возьмите лучше с собой бедных малюток. У них нет теперь матери, и только добрый отец может заменить ее.
За каретой, которая отправилась в Амьен, послали курьера; она воротилась и догнала Люсьена в Бордо. Не знаю, для чего была исполнена эта хитрость. Может быть, имея в виду тогдашние переговоры с Австрией, хотели скрыть от нее, что брат Первого консула отправляется послом в Испанию. Это могло оставаться тайной лишь дней семь-восемь, не больше, но и неделя значит много в дипломатических отношениях… Люсьен ехал в Мадрид заменить отправленных туда ранее Бертье и Алькье. После буду я говорить о происшествиях, которые относятся к его путешествию.
За некоторое время до отъезда Люсьена произошел случай, о котором говорили много, хоть сам Люсьен и не упоминал о нем. Этот случай раздосадовал его неприятелей, и потому они старались исказить событие; но вот оно во всей своей истине.
Мальчик одиннадцати лет, опрятно одетый, стоял на улице близ Вандомской площади и обращался к тем, чьи лица казались ему человеколюбивее: он просил милостыню. Мимо него шел молодой человек в синем сюртуке, серых панталонах, круглой шляпе и в золотых очках. Он случайно взглянул на ребенка, и его добрый взгляд придал несчастному мальчику смелость протянуть руку. Незнакомый господин нахмурился, однако опустил руку в карман и подал ему серебряную монету в двенадцать су.
— Почему ты просишь милостыню, мой друг? — спросил господин строгим голосом.
Бедный ребенок заплакал и указал на женщину и двух девочек, из которых одной было примерно десять, а другой — девять лет; все трое сидели на каменной скамейке подле дома, в небольшом углублении.
— Это мать моя, — сказал мальчуган со слезами на глазах. — Это мать моя и сестры. Папенька мой очень болен и у меня есть еще брат, он моложе сестер. Работать я не могу, а надобно есть и нужны лекарства отцу. Что же мне делать, как не просить милостыню?
У господина сжалось сердце во время рассказа о таком несчастье и бедности, он подошел к женщине, задал ей несколько вопросов, записал ее адрес, дал еще луидор и удалился.
Вероятно, в этом портрете читатели мои узнали Люсьена. Возвратившись в министерство внутренних дел, он призвал к себе доверенного человека и поручил ему собрать сведения о семействе Флешель. Все оказалось правдиво, и до такой степени, что правительству следовало краснеть, если бы оно способно было краснеть за зло, им причиненное. Флешель служил на сборе пошлин и отличался большим рвением. Его отставили по какой-то интриге, весьма обыкновенной в продажном правительстве. Несчастный Флешель получил отставку без пенсии, без всякой награды, и, сверх того, боясь, чтобы он не пожаловался, его так очернили в глазах тогдашнего министра, что тот даже не допустил его к себе. А у этого человека было четверо детей и ни куска хлеба!
Ужасная нищета поселилась в доме этих несчастных людей, прежде живших в честном довольстве. Флешель, в тоске и горе, хотел убить себя, но жена помешала этому; покушение на самоубийство повергло его на смертный одр. Тогда-то Люсьен и встретил бедного мальчика, который под присмотром своей матери выходил по вечерам умолять прохожих о милосердии.
Люсьен сам сделался несчастлив от этой встречи. «Сколько несчастных, о которых и не знают в этом огромном Париже! — говорил он. — И нет средств помочь им в нищете!»
На другой день, собрав необходимые сведения, он принес радость и счастье на их чердак. Доверенный человек доставил семейству сто франков, обильный запас сахару, кофе, свечей, масла и прочего; вслед за ним приехал воз с дровами и мешком угля. Жилище бедности осветилось еще большей радостью, когда министр внутренних дел предоставил Флешелю место смотрителя застав с жалованьем 2000 франков как справедливое вознаграждение за целый год страданий. При известии об этом бедный отец не перенес радости, так истощила его тело продолжительная болезнь, и умер, оставив свое семейство опять в объятиях нищеты.
Люсьен, терзаемый в то время всеми сплетнями, какие окружали его перед отъездом в Испанию, не смог тотчас оказать семейству должную помощь. Но добрая госпожа Ансон узнала об отчаянии семейства и стала для него вторым ангелом-утешителем. После еще одна особа, к счастью, имела возможность прибавить нечто к благодеяниям других. Не знаю, что стало теперь с этим семейством, но в то время в Мальмезоне рассказывали эту историю совсем иным образом. Я осмелилась представить события в настоящем их виде и сказала госпоже Бонапарт:
