— Право, — сказала она мне, — я не понимаю, как можно в сорок лет цеплять на себя гирлянды из цветов!
На госпоже Бонапарт была гирлянда из красного мака и золотых колосьев; ими же было убрано ее платье. Я боялась, чтоб неловкая Полина не обратилась с тем же комплиментом к моей матери, и не хотела, чтоб глупое слово смутило веселье вечера. Поэтому я заметила ей, что мать моя, которая старше госпожи Бонапарт, тоже с цветами на голове и на платье. Госпожа Леклерк посмотрела на меня с изумленным видом и сказала:
— Сравнила! Есть же разница!
Было одиннадцать часов без четверти, когда послышался топот лошадей почетной стражи Первого консула и тотчас загремела у подъезда карета. Через минуту появился в дверях первой комнаты и он, с Жюно и моим братом, встретившими его. Мать моя приблизилась к нему и сделала самый прелестный реверанс. Он тотчас улыбнулся и сказал:
— Как, госпожа Пермон! Разве так встречаете вы старого друга?
Затем Бонапарт протянул ей руку, она подала ему свою, и так они вошли в танцевальный зал. Первый консул, казалось, хотел обойти гостиную, но орлиный быстрый взгляд его тотчас отметил, что некоторые из дам, находившихся там, не встали ему навстречу. Это раздосадовало его, и он прошел в спальню, все еще держа маменьку под руку и глядя на нее с изумлением: я уже сказала, что она в самом деле была очаровательна в этот вечер.
Танец прекратился с самого появления Бонапарта. Он заметил это по тишине в гостиной, откуда доносились только тихие голоса тех, кто обсуждал его.
— Пусть опять танцуют, госпожа Пермон! — сказал он моей матери. — Молодые люди должны веселиться, а они всего больше любят танцы. Кстати об этом: говорят, ваша дочь превосходно танцует; мне надобно видеть это. Если угодно, и мы протанцуем monaco, единственный танец, который я знаю.
— Уже тридцать лет я не танцую, — отвечала моя мать.
— Полноте, госпожа Пермон!.. Вы шутите. Сегодня вы кажетесь сестрой своей дочери.
Господин Талейран тоже находился среди гостей. Первый консул, переговорив со всеми нами самым приятным образом, начал разговор с Талейраном в спальне моей матери, и это продолжалось больше трех четвертей часа. Около полуночи он подошел к гостиной и, по-видимому, решился быть любезным, любезным со всеми. Полагаю, однако, что если бы он вздумал завоевать, например, госпожу Контад, то едва ли это ему удалось бы, учитывая ее неприязненное к нему отношение. Бонапарт заметил ее, потому что она была истинно прелестна, особенно на балу. Я находила, что ей гораздо лучше в пышном наряде, посреди сотни свечей, нежели дома, в кисейном пеньюаре. Но несчастная была уже очень больна ужасным недугом, который прекратил жизнь ее в самом расцвете всего через несколько месяцев.
Как ни противно мне было танцевать этот несчастный менуэт, но до́лжно было повиноваться матери, которая не задумывалась, девочка я или женщина: она всегда хотела видеть меня послушной ее повелениям. С минуту я уже почитала себя спасенной, ибо Трениса звали, искали, но он не находился. Я сказала об этом матери, но это не помогло нисколько.
— Танцуй с Гарделем или подожди, — сказала она и пошла просить Лафитта протанцевать со мною. У него не было шляпы, но маменька тотчас отыскала ему какую-то. После всех переговоров явилось новое затруднение. На мне было платье из индийской кисеи, вышитое серебряными блестками, и туника. И теперь еще не понимаю, по чьей глупости оно было сделано с полушлейфом, что чрезвычайно затрудняло танец. Проходя мимо, я попросила Гарделя не играть гавот и через несколько минут с истинным счастьем сделала последний поклон. Лафитт вел меня после танца к моему месту, поддерживая одною рукою, а в другой держа огромную треугольную шляпу, взятую им неведомо у кого, и вдруг мы встретили Трениса. Он взглянул на меня с таким бешеным видом, что я испугалась, не совершила ли ошибку, протанцевав менуэт не с ним, когда он надеялся танцевать его со мною. Я сказала ему ласково, что долго ждала его, но маменька наконец велела мне танцевать с Лафиттом…
Бонапарт подозвал меня к себе и сказал несколько приятных слов о вечере: похвала его казалась мне почти упреком. При совершенной вежливости своей с Первым консулом, мать моя, казалось мне, должна была обходиться с ним откровеннее, искреннее. Я пошла к ней и сказала это. Она сидела на канапе в своем розовом будуаре и отдыхала, потому что была очень утомлена, так усердно заботясь о своих гостях.
— Пойдем! — сказала я, целуя ее. — Тебе надобно пройтись немного.
Без дальнейших усилий я увлекла ее в спальню, предполагая, что Первый консул еще там. В самом деле, он даже не переменил положения и все еще разговаривал, только уже не с Талейраном, а с Жюно и Виллеманзи. Увидев мою мать, он прямо подошел к ней и сказал:
— Ну, госпожа Пермон? Что скажете вы старому другу? Мне кажется, вы легко забываете своих друзей. Знаете ли, что не так давно вы обошлись со мною слишком строго, а между тем, в это самое время один из ваших друзей держал против меня наготове нож.
— Боже, какой ужас! — вскричала мать моя. — Можете ли вы говорить такие вещи, Наполеон?
— Для чего ж, однако, было не отвечать на дружеское приветствие, с которым я обратился к вам тотчас, как только заметил вас?
Мать моя сослалась на слабость зрения. В самом деле, в последние годы жизни она видела очень худо. Но Бонапарт не принял этого извинения и выразительно продолжал:
— Чему же должен я верить? Разве мы уже не друзья?.. Да, правду говорят, что требовать от женщины дружбы все равно что хотеть, чтобы песок пустынный был неподвижен!
Первый консул молча прохаживался перед камином, мать сидела на софе против него, погрузившись в подушки, сложив руки на груди и быстро покачивая кончиком ноги, что обыкновенно предвещало бурную сцену. Альберт, который переходил беспрестанно из гостиной в спальню, подошел в это время к Бонапарту и предложил ему мороженого.
— Уверяю вас, мой милый, что мы с госпожой Пермон не имеем в нем нужды, потому что, мне кажется, мы и так оледенели. Я знал, что отсутствие человека истребляет воспоминание о нем, но не думал, что до такой степени!..
Он затронул чувствительную струну. Мать моя улыбнулась несколько принужденно, однако ж так, что видны стали все тридцать две жемчужины ее зубов, и Бонапарт не мог удержаться, чтобы не взглянуть на нее внимательнее. (Он сам сказал мне это на другой день.)
— Да, — возразила она, — простительно забывать через несколько лет. Разве не хотели вы уверить меня, что и через несколько дней трудно вспомнить о таком деле, от которого зависит жребий и целая жизнь кого-нибудь?
— А!.. — проговорил Первый консул, и лицо его вдруг омрачилось. Он насупился; нижняя губа его крепко прижалась к верхней, и он, сложив руки за спиной, сделал несколько шагов, не говоря ни слова. Но все это было едва заметно, как мне сказали Жюно и брат мой, когда я возвратилась после контрданса из зала. Первый консул принял опять веселый вид, сел подле моей матери и внимательно рассматривал ее руку, которую взял поцеловать.
— Мне кажется, вы не исправляетесь ни от одного из недостатков ваших, госпожа Пермон, — сказал он, заметив обгрызенные ногти на маленьких пальчиках моей матери.
— Нет! — отвечала она смеясь. — И они, и я вместе жили и вместе состарились. Мы умрем, как добрые товарищи, не разлучаясь.
— Ах, но это ужасно! — воскликнул Первый консул и поймал пальчик, который был любимым мучеником моей матери.
— Полноте, полноте! — сказала маменька. — Оставим все как есть. Это не позволяется только вам, Наполеон, потому что вам надобно еще восходить высоко до вершины своей славы, и желать вам неизменности значило бы желать зла нам самим.
— Думаете ли вы так, как говорите?
— Вы знаете, как я искренна. Я не всегда высказываю мысль свою, но никогда не говорю того, чего не думаю. Разве вы забыли мою откровенность?
Бонапарт взял руку моей матери и дружески пожал ее. В это мгновение пробило два часа. Наполеон велел подавать свою карету.
