Госпожа Бонапарт обещала нам быть в назначенный день на балу у моей матери. Тогда Жюно сказал ей, что мы идем к Первому консулу просить и его. Госпожа Бонапарт улыбнулась с несколько принужденным видом, который мне не понравился.
— Боюсь, вы напрасно потеряете время, — сказала она нам. — Бонапарт очень редко выезжает со времени учреждения Консульства. Он бывал только на двух праздниках: в Морфонтене, по причине политической — ему хотелось повидаться с уполномоченными Соединенных Штатов, и на другом празднике, который давал консул Камбасерес по возвращении из Маренго.
— Тем признательней будет моя мать, если он примет ее приглашение, — возразила я.
Госпожа Бонапарт улыбнулась с тем же особенным выражением и повторила опять:
— Он очень редко ездит на балы. Вы знаете, что он мало танцует? — продолжала она, глядя на меня и улыбаясь, по своему обыкновению, сжатыми губами.
— Однако ж сестра моя может сказать иное, — произнес Альберт с той особенной мягкостью, которая обычно звучала в каждом его слове, и улыбнулся в свою очередь. — Первый консул часто… да, часто, — прибавил он, сделав ударение на слове часто, — танцевал с Лореттой под звуки фортепиано, на котором играла моя старшая сестра. Знаете ли, сударыня, что мы некоторым образом состоим в родстве с генералом Бонапартом?
— О, знаю, знаю! — поспешила заверить его госпожа Бонапарт и прибавила с благосклонной важностью: — Он часто сам говорил мне об этом.
Это была неправда. Я знаю, напротив, что Первый консул никогда не говорил с нею о моей матери; разве она сама начинала говорить о ней. Но он не любил этого.
Раскланявшись с госпожой Бонапарт, мы прошли к Первому консулу по лестнице павильона Флоры. Жюно отыскал дежурного адъютанта: это был, сколько помню, несчастный Лакюэ [75].
— Он сам назначил мне, — сказал Жюно, когда товарищ его заметил, что обычный час для доклада прошел.
— А госпожа Жюно? — спросил, улыбнувшись, адъютант.
— Мы еще так недавно женились, что можем считаться за одного человека, мой друг! — отвечал Жюно. — Доложи обо мне. Женщины редко посещают твою монастырскую келью, но ты должен показать, что умеешь быть вежливым и проведешь жену мою до дверей кабинета.
Когда дверь в кабинет отворилась и Первый консул увидел нас, он сказал, улыбнувшись и пребывая в добром расположении:
— О-о! Что значит эта семейная депутация? Не хватает только госпожи Пермон. Разве она боится Тюильри? Или она боится меня?
— Боже мой! — заметила я тихо брату. — Он угадал истину! Мы пропали!
— Генерал! — сказал тотчас Жюно. — Госпожа Пермон хотела приехать вместе с нами, но вы знаете, как она нездорова; она не могла выехать из дома, чтоб самой просить у вас большого одолжения. Жене моей она поручила обратиться к вам с просьбою по всей форме.
Первый консул повернулся ко мне и, глядя на меня с улыбкой, проговорил:
— Хорошо! Посмотрим! Я слушаю. Что вам угодно?
Трудно, или, лучше сказать, невозможно выразить очарования этого лица, когда Бонапарт улыбался. Впрочем, волшебное могущество его взгляда хорошо известно.
Я сказала Первому консулу то, что мы условились сказать. Едва закончила я свою небольшую речь, как он взял меня за обе руки и отвечал:
— Конечно, я приеду на этот бал. Почему же вы как будто думали, что я откажусь? Я приеду, и очень охотно. — Тут он прибавил фразу, которую после часто повторял мне: — Я знаю, однако, что буду среди моих врагов. Говорят, гостиная вашей матери наполнена ими.
Позже он говорил то же о моей гостиной.
Жюно сделал знак Альберту и мне, что пора откланяться. Мы поклонились, и Первый консул, пожав руку моего брата так дружески, будто мы были еще в доме моего отца, спросил:
— Да! А когда же день этого бала?
— В будущий понедельник, генерал; кажется, это будет 10 ноября.
— Как это можно?.. Как 10 ноября?.. — сказал Первый консул, идя к своему письменному столу. — Я думаю, это в самый день… и я не… — Произнося эти слова, он искал календарь и наконец нашел его. — Ну вот! Я и не сомневался! — сказал он нам, когда сравнил обе даты. — Десятое ноября есть день 18 брюмера. Я не могу принять приглашения на этот день… Да к вашей матери и не приедет никто, — продолжал он, глядя на меня и на брата. — Все Сен-Жерменское предместье, все ваши друзья, верно, не выйдут из своего убежища праздновать юбилей восстановления республики. Что касается меня лично, — прибавил он, вдруг приняв выражение строгое и важное, — это, конечно, немного значит, но я обязан следить, чтобы республику уважали. А день, который возвратил нам ее, не совсем прилично праздновать не в своем семействе. Я не отказываюсь от приглашения госпожи Пермон, если вы назначите другой день.
Дело решили тотчас. Он сам предложил двенадцатое ноября, и этот день устраивал всех.
— А будет ли у вас Жозефина? — спросил он.
Я отвечала утвердительно и сказала, что госпожа Бонапарт приняла за себя и за свою дочь приглашение моей матери, которого, к величайшему сожалению, та не могла сделать лично.
— О, я очень верю, что госпожа Пермон нездорова, — сказал Первый консул. — Но тут же присутствуют и лень, и еще кое-что, чего я не хочу называть. Не правда ли, госпожа Лулу?
Он потянул меня за ухо так, что я была готова заплакать, однако ж не очень рассердилась, потому что это стало предлогом к молчанию в ответ на его внезапный вопрос и к объяснению румянца, которым, как маской, покрылось мое лицо.
Между тем как мы беседовали с будущим властителем Франции, у госпожи Бонапарт происходила сцена, которая могла служить вторым действием нашего похода в кабинет Бонапарта.
Господин Коленкур всячески угождал госпоже Бонапарт. Между ними существовала старинная дружба, старинные отношения, с которыми соединялись даже некоторые воспоминания — о покровительстве со стороны господина Коленкура и признательности со стороны госпожи Бонапарт. Потому она была очень добра к нему, и почти каждое утро маленький его пони, с бархатным седлом и золотой уздечкой, отправлялся с улицы Капуцинов в Тюильри. Но мать моя видала Коленкура еще чаще, нежели госпожа Бонапарт, и рассказывала ему обо всех приготовлениях к своему балу, о приглашенных ею лицах и о мозаике, какую должно было произвести смешение людей, совершенно чуждых друг другу. Наконец она рассказала ему, как мы нападали на нее, когда она хотела пригласить Первого консула словно любого светского человека, и что она твердо осталась при своем намерении. Господин Коленкур одобрил ее во всех пунктах. Это говорилось за завтраком у моей матери, и в то именно утро, которое избрали мы для выполнения нашего изменнического намерения: пригласить Первого консула от имени моей матери. Возвратившись от нее, Коленкур велел подвести свою лошадку и отправился в Тюильри.
Мы только вышли от госпожи Бонапарт, когда ей доложили о нем. После первых же слов приветствия госпожа Бонапарт стала говорить ему о моей матери, обо мне и, наконец, о бале, приглашении и об извинениях моей матери. Она прибавила, что в это самое время Бонапарт принимает те же извинения и приглашение.
— Но малышка Лулу не так поняла, что говорила ей мать! — вскричал Коленкур. — Та и не думала извиняться. Лулу точно порох!.. Черт возьми, она совсем не так поняла свою мать!
— Как? Что хотите вы сказать?! — спросила госпожа Бонапарт.
— О, с вашей стороны это очень естественно. Но, послушайте, послушайте: вы жена первого сановника республики. Госпожа Гойе тоже была женой президента Директории; теперь она ушла на покой и похожа, как и была похожа прежде, на добрую почтенную швею!.. Но оставим ее!.. Что касается вас, мой милый друг, вы прелестны. И всегда будете прелестны. Но другой мой друг, госпожа Пермон тоже прелестна… она не богата: вот и вся разница… Ну и вот, при таком равенстве она должна была пригласить вас и Гортензию письменно, как это водится в свете. А Первый консул… О, мой добрый друг! Вспомните, что госпожа Пермон знавала его ребенком, молодым человеком, и даже влюбленным в нее… Вообразите, что в то время я заметил однажды, как он угождал ей, а она смеялась над ним, я заметил, что…
