Говоря это, она улыбалась и, глядя в большое зеркало, которое висело напротив, поправляла свои локоны, по-прежнему черные, как вороново крыло. Она была все еще прелестна.
— Хорошо, назначьте мне только час и скажите, когда приехать за вами, — сказал Жюно, восхищенный этим сближением между своею тещей и драгоценным ему генералом.
Мать моя выпрямилась на своих подушках и, глядя на Жюно с самым смешным изумлением, спросила:
— Приехать за мной? Но куда же поедем мы?
— Куда? — переспросил Жюно, точно так же изумленный ее вопросом. — В Тюильри, чтобы вы сами могли пригласить Первого консула и госпожу Бонапарт!
— Мой милый Жюно, — сказала мать моя с важностью и с самым бесподобным хладнокровием, — вы сумасшедший, совершенно сумасшедший.
— Мне кажется, однако, сударыня, что я говорю очень рассудительно, — отвечал Жюно, немного оскорбившись ее выходкой.
— А я говорю вам, что вы сумасшедший. Как?! Вы хотите, чтобы я сама ехала просить Бонапарта посетить меня, после того как я сказала ему, чтобы он никогда не возвращался ко мне?
— Но если уж вы приглашаете его, то, кажется, об этом можно не думать.
— Извините, но очень даже можно, и Бонапарт сам прежде всех скажет вам это. Вы полагаете, что он приедет? Хочу верить этому; но если он вздумает не возвращаться ко мне, если он откажет мне, то ему будет гораздо легче сделать это в ответ на письменное приглашение. Надеюсь, в нем еще имеется столько совести, что он не решится сказать мне в лицо что-нибудь неприятное.
— Но как же хотите вы пригласить его? — спросил Жюно с невыразимым волнением в голосе.
— А как же угодно вам, чтобы я сделала это? Я пошлю ему приглашение, как и всем другим, только оно будет написано моею собственной рукой, которую он очень хорошо знает. Это для меня такая работа, какой я не делала уже года три. Спросите у Лулу.
Жюно ходил большими шагами по комнате и восклицал:
— Но это невозможно! Лучше совсем не приглашать его! Что за мысль! Он подумает, что вы хотите оказать ему невежливость.
— Он очень ошибется! И как это говорите вы невежливость? Нимало; он не подумает этого. Увидите, что, получив мое пригласительное письмо, он, как все благовоспитанные люди, приедет ко мне один раз до бала или пришлет визитную карточку.
— Как? — воскликнул Жюно с величайшим изумлением. — Вы думаете, что у него есть визитные карточки?
— А почему же нет? — возразила мать моя с уморительным хладнокровием. — Неужели, друг мой, если Бонапарт одерживает военные победы, он, по-вашему, не должен делать визитов?
Давно хотелось мне смеяться, тогда как Альберт уже хохотал. Последний вопрос моей матери, и еще больше изумленный вид Жюно, который сидел с полуоткрытым ртом и не мог ничего выговорить, заставили нас предаться самой шумной веселости. Меня смешило всего больше то, что Жюно и мать моя рассуждали с величайшей важностью.
С некоторого времени маменька вообразила, что любит табак, и, к отчаянию моему, небольшая табакерка, черепаховая с золотом, находилась всегда подле нее на столике. Не имея никакого опыта в использовании этой скверной травы, мать моя совсем не умела взяться за дело, и маленькие пальцы ее просыпа́ли гораздо больше, нежели она нюхала. В эту минуту она с необыкновенной тщательностью трудилась над одною щепоткой и повторяла, вдыхая ее в себя:
— Право, я не вижу, почему не делать ему визитов! А так как я не префект, то уж верно не поеду к нему первая.
Жюно молча прохаживался и глядел на мать мою с отчаянным видом, как будто умоляя быть не столь высокомерной и преклониться перед блистающей славой его генерала. Но мать моя оставалась неумолима. Между тем Альберт хохотал, как ребенок, и я тоже смеялась так, как умеют смеяться только в шестнадцать лет. Однако мы утихли, когда заметили, что мать моя совсем не шутит и в самом деле хочет, чтобы Первый консул приехал к ней прежде, чем она к нему. Конечно, тогда еще не соединяли с его именем мысли о царственной власти, но уже целый год имел он эту власть, и обладание ею не только поставило его высоко, но и естественным образом сделало как бы нераздельным с нею.
Альберт знал характер нашей матери; знал и то, что мы не убедим ее, а только рассердим. Он сделал знак Жюно и, став к секретеру, попросил ее надиктовать ему имена, которые надобно внести в список. Она, по-видимому, так мало дорожила всем прежде сказанным и так спокойно продолжала говорить о своем бале, будто Первого консула не существовало в мире. Список вышел преогромный: семьдесят мужчин и сорок женщин. Это было много, но тогда, как и теперь, любили тесную толпу и повторяли на следующий день: «Как было весело, мы просто задыхались!»
Назавтра Альберт пришел к нам завтракать, и нашим маленьким комитетом было решено, что мы все трое сядем в карету и поедем в Тюильри. Брат и я должны были идти к госпоже Бонапарт и просить ее от имени маменьки и нашего приехать на бал, который дает наше семейство по случаю моего брака. Мы и не думали отдавать приглашение, которое мне вручили, зная наперед, что его употребят на папильотки.
Госпожа Бонапарт приняла нас чрезвычайно мило: в таких случаях она всегда бывала очаровательна. Трудно вообразить, как скоро и как хорошо привыкла она ко всему, чего требовало ее положение, близкое к королевскому. Мы обратились к ней с такою же просьбой о мадемуазель Богарне, которая в это время отсутствовала в Тюильри. «Она в Сен-Жермен», — сказала нам ее мать.
Я еще не говорила о Гортензии. Иногда имя ее встречалось в этих Записках, но я еще не обрисовала портрет ее так ясно, чтобы ее можно было узнать. Виновата; давно бы увидели еще одно прелестное, милое лицо в галерее, уже пройденной нами.
Гортензии Богарне едва исполнилось семнадцать лет, когда я увидела ее в первый раз. Чрезвычайно занимательное лицо! Не будучи классической красавицей, она была свежа как цветок. У нее были самые прелестные белокурые волосы и, что всего очаровательнее в женщине, удивительно приятная осанка. Вся небрежность креолки и вся живость француженки соединялись в ее талии, стройной как пальма; тогда она была округла и тонка, что составляет истинную красоту прелестной женщины. Красивыми были ножки и руки, удивительно белоснежные, с розовыми выпуклыми ногтями. Я уже говорила о ее волосах; эти большие шелковистые локоны так шли к ее голубым глазам, в которых было много кротости и силы! Цвет лица ее был, как у всех блондинок: совсем немного румянца на щеках, но он придавал ей свежесть нежную и пленительную. При небольшом росте она казалась высокой, потому что держала себя как светская дама и тем добавляла себе несколько дюймов.
Я знала девицу Богарне настолько хорошо, что могу теперь начертать ее душевный портрет так же подробно, как описала ее наружность. Как только я смогла оценить ее, она показалась мне примечательной во всех отношениях, по которым обыкновенно судят о женщине. Она была весела, кротка, чрезвычайно добра, с умом острым, в котором соединялись тонкость и столько насмешливости, что речь ее оставалась всегда остроумна и приятна. Гортензия обладала многими дарованиями, которые привлекали к себе окружающих: прелестно рисовала, импровизировала в пении, замечательно играла в комедиях, была отлично образована.
Тогда это была прелестная молодая девушка; позже она сделалась одною из самых милых принцесс в Европе; а я видела много иностранных дворов. Все окружающие любили Гортензию. Одна мать ее, казалось, не хотела видеть всего, что было прелестного в ее дочери. Я не хочу сказать, что она не любила ее, Боже меня сохрани высказать такую мысль. Но у меня есть свои воспоминания — слова, случаи и многое другое, что, кажется, не доказывает такую материнскую любовь, какую должна была бы внушать Гортензия Богарне. Зато брат любил ее с искреннею нежностью, а Первый консул почитал ее своею дочерью и ежеминутно доказывал это — так что самая злая клевета не могла найти причин к ядовитым намекам. Потому она и должна была выдумать для этого целую историю — нелепое обвинение, заслуживающее лишь презрения, и теперь только дураки (которых образчики, по несчастью, еще есть между нами) говорят о том, что родственные отношения императора с Гортензией являлись чем-то иным, нежели отношениями отца с дочерью.
