— Худо, генерал, она очень больна. Уже два года здоровье ее так расстроено, что мы даже беспокоимся…
— О, неужели расстроено до такой степени? Жалею об этом, очень жалею. Передайте ей от меня дружеский поклон… Ах эта ужасная голова!.. Дьявольская голова!.. Но она благородна и великодушна [74].
Я отняла руку, которую он держал все это время, и села подле госпожи Бонапарт. Разговор сделался общим. Вошел Дюрок, и с этого самого вечера составила я о нем мнение, которое явилось основанием неразрывной, вечной нашей дружбы. Госпожа Бонапарт мало говорила о том, чего не знала, и потому трудно было заметить слабость ее ума. Сверх того, дочь ее была тут и, говоря не больше, нежели должна девушка, поддерживала разговор о предметах, приятных для всех. Событий в это время скопилось так много, что поговорить было о чем. В Париже ожидали господина Кобенцеля. Рассуждали о приезде его, только совсем не в политическом отношении. Госпожа Бонапарт заметила, что слышала, с каким удивлением говорил кто-то о сходстве между графом Кобенцелем и Мирабо.
— Кто сказал тебе это? — спросил Первый консул, с живостью повернувшись к своей жене.
— Не помню точно, кажется, Баррас.
— А где Баррас видел Кобенцеля? Мирабо!.. Тот был урод, и господин Кобенцель не красавец, вот и все… Черт возьми!.. Ты знал его, Жюно! Ты был со мной во время нашего знаменитого трактата, и Дюрок тоже. Но никто из вас не знал Мирабо. Это был плут, но умный плут!.. Он один сделал против прежних хозяев этого дома больше, нежели сословия все вместе… Но это был плут… — Первый консул взял табак и нюхал его, повторяя: — Это был дурной человек… испорченной нравственности, и потому он не мог стать трибуном народа… Впрочем, это не значит, — прибавил Бонапарт улыбаясь, — что в моем Трибунате нет людей, которые сто́ят его своим дурным поведением, но далеки от него дарованиями. Что же касается графа Кобенцеля…
Он еще понюхал табаку и хотел продолжать свою фразу, но вдруг остановился, будто пораженный внезапной мыслью. Может быть, он сообразил, что первое лицо республики не может таким образом высказывать своего мнения о человеке, только что назначенном одной из первостепенных держав для переговоров с ним. Какова бы ни была мысль его о Кобенцеле, как ни мало уважал он этот характер, но человек частный исчезал перед общественным, которому государь его поручил важнейшие задачи и совсем недавно облек его высоким достоинством государственного канцлера.
Поэтому Бонапарт остановился на половине фразы и, оборотившись ко мне, сказал:
— Надеюсь, что мы будем видеться часто, госпожа Жюно. Мне хочется составить вокруг себя большое семейство из моих генералов и их молодых жен, которые будут друзьями моей жены и Гортензии — так же, как их мужья друзья мне. Угодно ли вам это? Предупреждаю, что вы, может быть, ошибетесь, если вздумаете найти здесь всех ваших милых друзей Сен-Жерменского предместья. Я не люблю их. Они мои враги и часто доказывают мне это, потому что вечно терзают меня. Впрочем, так как ваша мать живет среди таких людей, скажите им, что я не боюсь их. Нисколько не страшны мне они, как и все другие.
Эти слова, сказанные им с огорчением, были обидны для меня по двум причинам: они оскорбляли и меня, и Жюно. Первый консул будто упрекал его за то, что он взял жену из круга его неприятелей, и хотел сказать, будто я прихожу к нему с неприязненным расположением духа. Потому я никак не могла сдержаться и возразила. Может быть, довольно резко.
— Генерал! Позвольте мне, если я забылась и сказала что-нибудь лишнее для женщины и еще больше для жены генерала Жюно, позвольте мне передать с вашей стороны друзьям моим только слова мира и согласия. Я знаю, что те, с которыми вижусь я, не желают ничего иного.
Это было справедливо.
Глава XXXI. Мы приглашаем Бонапарта на бал
Я уже сказала, что мать моя решила дать бал в первые две недели после моей свадьбы. Она дорожила этим старинным обычаем и хотя была самая светская женщина, строго соблюдавшая современную моду, но не хотела оставить своего плана о свадебном бале.
Однажды, дня через четыре или пять после нашей свадьбы, мы обедали у нее. Маменька чувствовала себя хорошо и хотела заняться приготовлением к балу.
— Я хочу, чтобы долго после не было такого прелестного бала, — сказала она, усаживаясь на своем канапе. — Дом мой невелик, но это будет очаровательная корзинка с цветами. Стань на прежнее свое место к секретеру, мадам Лоретта, и мы составим список вдвоем. Потому что надобно пригласить всех друзей твоего мужа.
Жюно встал и поцеловал ее руку.
— Конечно, — сказала ему маменька, — ваши друзья сделались теперь моими. Только есть среди них большие охотники до бранных слов. Лоретта говорит, что когда вы сердитесь, то и у вас это не редкость. Надобно избавиться от этой гадкой привычки: такое не может случаться с людьми, которые обедают с нами.
Жюно посмеялся и погрозил мне пальцем. Я покраснела до ушей.
— Как? Это за то, что она сказала мне о вашей милой привычке? Надеюсь, теперь, когда стала она госпожой Жюно, я не перестану для нее быть тем человеком, которому поверяет она свои радости и горести. Она еще не довольно познакомилась с вами, чтобы вы могли полностью заменить меня. Впрочем, — прибавила мать моя, — она сказала мне также, что вы очень любите ее… Но уже поздно, а лото у нас нейдет на лад. Станем писать.
Это несчастное лото кидало в лихорадку Жюно, Альберта и меня каждый раз (а это случалось каждый день), когда приносили огромный круглый стол и знаменитый мешок из зеленой тафты. Слыша знакомый перестук, Жюно не говорил ничего; но как только слуги начинали суетиться, раскладывая стол и таблички, он пользовался удобной минутой и делал знак моему брату; они оба выходили через мою комнату и отправлялись в театр, откуда уже позже Жюно заезжал за мной. Но они поступали так только тогда, когда у маменьки бывало довольно гостей и она могла составить себе партию. В те времена мы не только уважали наших родителей и не умели быть с ними невежливы, но еще старались не дать им и малейшего повода к огорчению. Например, маменька, при ее редкой чувствительности, заплакала бы, если б могла подумать, что брат мой, хотя ему было уже двадцать восемь лет, выходил из комнаты, когда начиналось лото, стараясь уклониться.
Когда она заговорила о лото и велела мне идти к секретеру, Жюно, который не скрывал своего отвращения ко всем прелестям лото, подошел ко мне и сказал, что также будет составлять список. Вписав имена женщин, среди которых были госпожа Бонапарт и мадемуазель Богарне, дошли до мужчин. Жюно не отымал руки, ожидая, какое имя ему велит написать моя мать.
— Первый консул Французской Республики, единой и неразделимой! Так, кажется, говорите вы? — сказала мать моя.
— Первый консул?! — вскричали мы все трое.
— Да, Первый консул. Что находите вы тут удивительного? Неужели вы думаете, что я, как корсиканка, не должна забывать вендетты? Во-первых, мне скучно не любить кого-нибудь, а потом…
— А потом, — сказал Жюно, смеясь, — вы думаете, что, может быть, сами виновнее его.
— Нет, нет! — воскликнула мать моя. — Это совсем другое дело. Виноват он, тысячу раз он. И как можете говорить это вы, свидетель всей этой истории? Нет-нет, генерал Бонапарт виноват передо мной. Но я думала, что теперь Лоретта будет с ним в ежедневных сношениях и что размолвка между ним и мной может произвести что-нибудь неприятное для нее: я хотела предупредить это. Разве не похвалите вы меня?
Мы поцеловали ее оба.
— Но мало того, чтобы пригласить: надо еще, чтобы приглашение было принято. Вы думаете, он приедет?
— О, я уверен в этом! — вскричал Жюно. — Спросите Лауру, сколько он говорил с ней о вас, и с каким участием, когда речь шла о вашей болезни и страданиях!
Я рассказала об этом матери; она заставила меня повторить все десять раз.
— Но вы столько наговорили ему о моей болезни, что он подумает увидеть умирающую или какое-нибудь привидение.
