Несчастье заключалось в том, что бедное брошенное дитя не было защищено ни от чего. Семнадцати лет она оставалась еще без прививки от оспы, а эта ужасная болезнь особенно любит хорошенькие личики. Армия не доплыла еще до Мальты, когда госпожа Лавалетт, счастливая тем, что избежала смерти, стала обладательницей другого лица.
Эмилия была в отчаянии и сначала хотела умереть. Она видела себя страшною, но в действительности не так переменилась, чтобы приходить от того в отчаяние, и многие женщины удовольствовались бы остатками ее красоты. Она сохранила ослепительную белизну кожи, прелестные зубы, нежный взгляд, прекрасную талию, короче говоря, оставалась еще прекрасной особой, но уже не той, на которой женился Лавалетт. Она послала ему в Египет портрет свой, но, кажется, он достался англичанам. Впрочем, каково бы ни было впечатление Лавалетта, когда он нашел по возвращении не ту, которую оставил, я не думаю, чтобы, испытывая прежние нежные чувства, он дал заметить, что любовь его переменилась. Однако, кажется, Эмилия предполагала именно это. Тихий характер ее не позволял выказывать тайные мысли, но беспрерывные слезы, глубокая задумчивость, явно выражаемое отвращение к жизни часто докучали этому доброму, превосходному человеку…
В первый день моего брака Люсьен, тогда министр внутренних дел, не мог приехать на обед; но меня собралось поздравить все семейство Бонапарт. Госпожа Мюрат, хотя вскоре собиралась родить, приехала тоже. Она была в черном бархатном платье, чтобы скрыть свою полноту, как она сказала; на самом же деле, полнота ее казалась необыкновенной. Что касается госпожи Леклерк, она, как всегда, оставалась прекраснейшей из прекраснейших. Я сказала и повторю еще: госпожу Леклерк не видели во всей ее красоте, если видели уже по возвращении из Сан-Доминго.
В этот день на госпоже Бачиокки был наряд, который я запомнила. Она председательствовала утром в литературном обществе, куда хотела принять всех знакомых ей умных женщин, и предметом обсуждения стал костюм принимаемых членов.
— Я придумала образ, — заявила она, — и, чтобы меня лучше поняли, сама выполнила его. Эти дамы будут в таком наряде.
На голове у нее была кисейная вуаль, вышитая шелками всех цветов и прошитая золотом; сверху прикололи лавровый венок, как у Петрарки и Данте. Длинная туника и платье с полушлейфом, совсем без рукавов, а сверх всего этого огромная шаль в виде мантии, — таков был туалет ее, в котором видели мы элементы и еврейские, и греческие, и римские, и средневековые; словом, все, кроме изящного французского вкуса.
На предыдущих страницах я представила несколько персонажей, теперь надобно показать странную комедию, которая разыгралась в зале из-за соединения в нем двух партий. Одна сторона старалась скрыть презрение к другой чрезвычайной вежливостью; но вежливость эта была только данью хозяйке дома, которая сделалась матерью одного из противников. Впрочем, время от времени все же вырывались насмешливая улыбка или словцо, сказанное тихо, но с таким выражением лица, что оно заменяло звуки. Только папенька мой, господин Коленкур, едва ли не один из всех в своей партии, искренне веселился в тот день и поздравил меня с откровенностью солдата, вежливостью придворного и от чистого сердца. Но любопытна была встреча его с Раппом. Они виделись в Тюильри у госпожи Бонапарт, и, как будто Коленкур должен был только туда и выезжать из дому, Рапп вскричал, увидев его:
— Как, черт возьми! Да что делаете здесь вы?
— Я скорее могу задать этот вопрос вам, — отвечал Коленкур, — потому что двадцать пять лет знаком с госпожой Пермон и никогда не видал вас у нее. Каким образом вы обедаете здесь сегодня?
Он прошел через гостиную и спросил меня тихонько, посещал ли нас ранее этот толстяк (он указал на Раппа). Я отвечала, что нет.
— Это невозможно!
Я снова уверила его, что точно не был.
— Но, по крайней мере, вы получили от него карточку?
— Совсем нет.
— Полноте! Повторяю вам, что это невозможно; вы, верно, были в рассеянности, любуясь своим свадебным подарком, и не заметили его. Возможно ли, чтобы человек, который обедает за столом в хорошем доме, пришел туда, как в трактир, без предварительного представления…
Покуда он говорил это с большой горячностью, Рапп, который не терял его из виду, подошел к нему тихонько сзади и закричал в ухо:
— Что вы тут рассуждаете, мой милый? В день брака старики находятся под арестом.
Он схватил его за талию, поднял в воздух, как ребенка, и поставил в нескольких шагах от меня.
Господин Коленкур был добр, и за то любили его все друзья; но эта доброта скрывала силу характера, известную только тем, кто общался с ним ежедневно. В таких случаях он становился настоящим французским дворянином, во всем полном значении этого слова. Он резко вырвался из объятий Раппа, потом взглянул на него строго и сказал:
— Полковник! Ни вы, ни я еще не так стары и уже не так молоды для подобных шуток. — Он поклонился ему с благородством и подал мне руку, говоря: — Не угодно ли посмотреть, что там происходит?
Мы прошли через комнату моей матери, наполненную гостями. Видя, в каком он волнении, я посадила его в своей комнате, в которой маменька устроила еще один будуар. Жюно между тем искал меня и удивился, когда увидел, что я утешаю моего старого друга. Тот отнесся к случившемуся совсем иначе, нежели я, и думал требовать у полковника Раппа ответа.
Мы описали все дело Жюно. Он пожал плечами и, взяв Коленкура за обе руки, крепко сжал их в своих с самым дружеским видом, потому что всегда изъявлял величайшее уважение в отношении этого превосходного человека.
— Я улажу это, мой друг. Рапп, может быть, не знает обычаев света, который долго был ему чуждым; но это самое честное, самое доброе создание, так же как самый храбрый человек. — И Жюно хотел возвратиться в гостиную, когда Коленкур остановил его.
— Нет, позвольте! — сказал он. — Я не хочу, чтобы вы у него вымаливали извинения для меня. Полковник Рапп обидел меня, он должен понять это, загладить или…
— О, не беспокойтесь! — отвечал Жюно с важностью, может быть притворною. — Я не заставлю вас сказать или сделать что-нибудь неприличное. Вы полагаетесь на меня, не правда ли? Но могу уверить вас, что Рапп способен драться даже с самим собой, то есть убить себя, когда узнает всю неприличность своего поступка.
В самом деле, не прошло и пяти минут, как мы увидели, что Жюно идет назад с Раппом, который был готов кинуться в ноги Коленкуру, просил прощения, извинялся, и, словом, отдавал себя на его волю за то, что был груб.
— Жюно заметил мне также, — прибавил он, обращаясь ко мне, — что я виноват перед вами, сударыня, потому что при вас поступил так необдуманно. Но в этом я могу уже и не просить прощения, потому что извиняются только в таком случае, когда были виноваты с намерением.
Видя, что мы все трое смеемся, он вскричал:
— Ну! О чем же вы смеетесь?.. Да, да… Я говорю, что просить прощения надобно только тогда, когда хотели сделать дурно. Разве это не правда?
— Вы добрый, славный малый! — улыбнулся Коленкур. — Я хочу быть вашим другом, полковник. — И он протянул Раппу свою маленькую худую руку.
Эта маленькая сцена осталась незамеченной среди толпы и движения в комнатах, и мы не говорили о ней никому. Но следствием ее стало то, что мать моя возненавидела бедного Раппа и не могла его видеть без того, чтобы не оказать ему приема почти невежливого.
Что касается Коленкура, он вспоминал об этом случае только для того, чтобы посмеяться вместе с нами. Но испытания его еще не кончились. Через несколько дней он обедал у меня вместе со многими друзьями Жюно и особенно выделил генерала Ланна.
— Вот этот нравится мне больше всех из новых друзей ваших, милое дитя мое! — сказал он. — У него прекрасная выправка военного и, сверх того, что-то такое… что нравится. Да, генерал Ланн очень по сердцу мне. Не угодно ли вам представить меня ему?.. Очень, очень хорош, очень…
