Дюрок обладал замечательными способностями. Бонапарт, знаток людей, отличал его среди товарищей и посылал для исполнения своих приказаний к иностранным дворам тогда, когда нужно было не только говорить: Император, мой государь, приказывает вам то или другое. У меня есть письмо Дюрока, писанное из Петербурга; он говорит о слишком лестном мнении, какое имели о нем при дворе. Но и через двенадцать лет, когда посетил меня император Александр и многое рассказывал о лицах наполеоновского двора, которых посылали к нему, я услышала (в 1814 году) о Дюроке то же мнение, какое имел он о нем в 1802 году. Не место упоминать здесь о событиях более поздних; но я часто буду иметь случай указать, что Дюрок не только не был неблагодарным в отношении Бонапарта, как уверяет в этом легкомысленно Бурьен, но и навсегда остался преданным ему, как многие другие из его верных соратников.
О внешности Дюрока я сказала уже почти все. Волосы у него были черными, как и глаза; нос, подбородок, щеки — все это имело тот же недостаток, что и глаза, то есть было слишком кругло, отнимало всю выразительность черт, придавая выражению лица какую-то неопределенность.
Полковник Бессьер (тогда он имел еще только этот чин) так же находился в числе искренних друзей Жюно [70]. Он был одних лет со всеми своими товарищами, ростом выше Ланна и тоже уроженец юга: и у него, и у Ланна произношение обличало это совершенно. У него были прекрасные зубы, глаза немного косили, но не настолько, чтобы это делало его неприятным; цвет лица скорее хороший, нежели дурной; но, как и генерал Ланн, он имел страсть к пудре. Волосы висели с каждой стороны его лица собачьими ушками, а вместо Ланнова катогана у него имелась длинная и тонкая коса на прусский лад.
Дюрок служил полковником в гвардии с Евгением Богарне, и про них рассказывали, что оба они жадно наслаждались всеми радостями, какие доставляют богатство и молодость. Евгений Богарне был еще ребенок, но уже обещал быть тем, кем видели его после. Это был милый и даже прелестный мальчик, но с такими же испорченными зубами, как и у его матери. Все в нем отличалось изящной светскостью, тем более привлекательной, что она соединялась с откровенностью и веселостью обращения. Смешливый, как ребенок, он никогда, однако ж, не засмеялся бы от шутки дурного тона. Он был любезен, чрезвычайно вежлив без угодливости и насмешничал без малейшего оскорбления: это дарование, мимоходом сказать, потеряно теперь. Богарне очень хорошо играл в комедиях, пел очаровательно, танцевал не хуже своего отца [71] и вообще был очень приятный человек. Он одержал победу над моею матерью: кажется, специально хотел понравиться ей, и это удалось ему совершенно.
Рапп тогда был таким же, как и через двадцать лет, когда у него прибавилось несколько ран и огромное брюхо. Жизнь при французском дворе и дворах иностранных не произвела на него ни малейшего воздействия: он оставался превосходным человеком с добрым сердцем, но был самым неловким, самым смешным созданием, какое только Бог пускал в мир для роли светского человека. Но его любили и уважали, потому что Рапп был точно достоин этого. Он не сумел при дворе сбросить своей грубой, тяжелой коры, но зато сохранил прекрасную душу чистой и непорочной, сохранил доброе, редкое сердце. Я и Жюно имели доказательства этого: в свое время я представлю их.
Из всех друзей Жюно я особенно желала узнать Бертье. Я встречала его, и даже часто, у госпожи Висконти, но лишь мимоходом; а в это время имя Бертье было очень тесно связано с именем Бонапарта.
Почитаю ненужным говорить о лице Бертье: в нашем распоряжении осталась тьма портретов, и из них многие очень схожи с оригиналом. Но для любопытных скажу, что он был невысок ростом и дурно сложен, хоть и не уродлив. Голова его была велика для такого маленького туловища и покрыта волосами скорее курчавыми, цвета не черного и не русого; нос, глаза, лоб, подбородок — все это было как должно, но все-таки как-то нехорошо. От природы безобразные руки его сделались, наконец, ужасны: он беспрестанно грыз ногти; ноги были под стать рукам, только что он не грыз на них ногтей. Прибавьте ко всему этому, что он заикался и делал если не гримасы, то движения столь странные, что очень забавлял тех, кому не было нужды до его знатности. Но довольно о внешности [72]. Сам он, то есть сердце его, душа, ум будут изображены мною после. Предварительно скажу, что он был человек превосходный, хоть и слабовольный до такой степени, что это портило множество хороших качеств, которыми наделила его природа. Но я решительно отвергаю уверения многих биографов его: он любил не только Наполеона, но и многих своих военных товарищей. Он даже не боялся гнева императора, прося за своих друзей, когда они совершали какие-нибудь проступки. Бертье был добрый человек, в полном смысле этого слова.
— Здесь нет теперь лучшего, самого милого моего друга! — сказал Жюно, представляя мне поочередно своих товарищей. — Он в Италии, но скоро возвратится со своей женой, которой я представлю тебя, и вы будете с нею друзья, потому что я и муж ее любим друг друга как братья.
Речь шла о генерале Мармоне.
Жюно просил мать мою также пригласить господина Лавалетта. Не знаю, какую должность занимал он тогда, и даже не помню, был ли еще адъютантом Первого консула. Он уже имел ту нелепую наружность, которую знали мы всегда… Что-то вроде Бахуса, на коротких ножках, с брюшком, которое только росло, и с комическим лицом, потому что глаза у него были маленькими и нос с горошину — между двух толстых щек; таков был Лавалетт! На голове его можно было насчитать даже не клочки волос, но каждый волосок отдельно.
Однажды в Египте кто-то из штаба главнокомандующего явился к завтраку с черным крепом на рукаве.
— Кто умер у тебя? — спросил генерал.
Человек в трауре отвечал торжественным голосом:
— Генерал! Неукротимый пал в пустыне.
Надобно знать, что каждый из волосков господина Лавалетта имел свое название: один назывался Непобедимый, другие — Страшный, Храбрый и, наконец, Неукротимый, потому что эти бедные остатки растительности торчали всегда дыбом, правда, не от гребня (что было ему тут делать?), но от маленькой белой руки с розовыми выпуклыми ногтями [73], которая беспрестанно взбивала их. Эти несчастные волоски были известны всему главному штабу, и когда один из них переходил от жизни к смерти, его обыкновенно поминали чем-нибудь; когда Неукротимый пал, по нему надели траур.
Теперь надобно сказать, что помещалось внутри этого смешного человечка. Господин Лавалетт был человек умный. Он прелестно рассказывал множество анекдотов, которыми была набита его чрезвычайно вместительная память. Он много видел, много помнил и с развитым умом соединял редкий дар, которым природа награждает только своих любимцев: чрезвычайную ясность, блеск и остроту мыслей и рассказа. Лавалетт был человек, конечно, не с высокими дарованиями; по крайней мере не так, как я понимаю это (хотя, признаюсь, требую многого). Он, без сомнения, был человеком умным. Ужасное и постыдное преследование, которому он подвергся, заставило его спасаться от потока, чтобы не быть захваченным им на том возвышении, куда и не подумал бы он всходить, если б мирно и спокойно оставался в своем доме. Он имел много достоинств: добрый отец, добрый муж, верный друг. Это последнее качество увлекло его слишком далеко.
Женитьба его оказалась довольно странной. За несколько дней до отправления в Египет он женился на Эмилии Богарне, дочери маркиза Богарне, деверя госпожи Бонапарт. Родители ее развелись: отец женился на немецкой каноннице, а мать вышла замуж за негра. Бедная девушка осталась беспомощной сиротой, но она была восхитительно красива, тиха, добра и превосходно воспитана благодаря попечениям тетки. То, что в нее влюбился Лавалетт, было в порядке вещей; но что странно, она ответила на его любовь всем сердцем. Они поженились, и муж отправился в Египет, а в Европе оставил прелестнейшую из жен.
