Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Альберт повторил Первому консулу то же, что сказал мне, и просил его сохранить это в тайне. Бонапарт посмотрел на моего брата с выражением неопределимым.

— Вы славный малый, Пермон! Вы славный малый, и я позабочусь о вас. Вы допускаете забывать о себе. Отчего не видал я вас с тех пор, как живу в Тюильри? Теперь ваш зять будет напоминать вам обо мне, а мне о вас.

В самом деле когда через несколько недель Жюно просил для Альберта места, где тот мог бы показать свои дарования в управлении и преданность 19 брюмера, Первый консул назначил моего брата одним из главных комиссаров полиции, которых было всего три во Франции.

«Записки» Цезаря, военные мемуары маршала Виллара, маршала Саксонского и проч. и проч. рассказывают только о военных делах, об осадах и битвах, но, мне кажется, современные записки должны давать отчет обо всем, что происходило в эпоху, которую автор решил представить следующим поколениям. Для этого необходимо, чтобы он изображал не только события, но и все, что собственно составляет быт эпохи. Тогда каждый предмет появляется в своем виде и отвечает воспоминанию, вызываемому в душе читателя при описании какого-нибудь бального платья и самого бала. Точность в этом случае становится не пустой мелочностью, а обязанностью автора, потому что если он не историк, как Тацит, и не вырезает на меди пороков правителей, развращенных, дряхлых, испорченных, то, по крайней мере, у него есть перо, которым описывает он все, что видел и слышал.

Посмотрите, как привлекают нас Записки госпожи де Мотвиль [ «Мемуары, предназначенные для истории Анны Австрийской», 1739]! А они почти всегда написаны дурно и даже с грубыми ошибками в отношении языка; но зато какая истина в описаниях! Прочитав эти сочинения, вы узнаете людей, о которых идет речь. Когда госпожа де Мотвиль говорит о батистовых простынях королевы Анны, о фиолетовом с жемчугом платье, которое надела она в знаменитый день заседания парламента по случаю указов о веротерпимости, мне кажется, что я нахожусь в парламенте 1649 года, с королевой, господином Бофором, коадъютором и всеми фрондерами. Надобно придавать жизнь своим изображениям, и в таком сочинении, как Записки, излишество подробностей, несносное во всяком другом случае, одно может произвести желаемое действие.

Утром, едва пробило девять часов, приступили к первому туалету, в котором мне предстояло ехать к мэру. На меня надели платье из индийской кисеи, с мелким шитьем, по тогдашней моде. Это платье было со шлейфом, высоким лифом и длинными рукавами. Перед и низ платья, лиф и концы рукавов сплошь покрывала вышивка; воротничок был шит из драгоценных кружев. На голове красовался чепчик из брюссельских кружев, а сверху был приколот маленький веночек из цветов померанца, от венка спускалась длинная вуаль из английских кружев, спадавшая до ног, так что я почти могла завернуться в нее. Этот наряд, принятый тогда для новобрачной, различался только в зависимости от богатства невесты, и, мне кажется, в нем гораздо больше прелести и вкуса, нежели в нынешнем.

Думаю, что без предубеждения смотрю на прошедшее, припоминая мой собственный свадебный наряд. Это множество богатых кружев, столь тонких и нежных, что они казались облачком вокруг лица; эти волнообразные складки платья, драпированные с такою роскошной прелестью; эта удивительная нежность превосходных индийских тканей и длинной вуали, которая прикрывала талию, не скрывая ее, — все это, право, кажется мне, не хуже тюлевого платья, сшитого так, что в нем можно хоть сейчас ехать на бал. Плечи и грудь совершенно открыты, а платье так коротко, что всякий может судить не только о маленьком башмачке, но и о ноге новобрачной.

Говоря о коротких платьях, я вспомнила, как Талейран присутствовал однажды в Тюильри, в тронном зале, в тот день, когда многие дамы, вновь назначенные ко двору, ожидали выхода императора, чтобы принести присягу в верности. Между ними находилась и хорошенькая госпожа Мармье, дочь герцога Шуазеля. На ней было чрезвычайно короткое платье; но, глядя на ее прелестные ножки, забывали, что смешно являться ко двору в короткой юбке. Кто-то, отличая госпожу Мармье в кругу других, обратил на нее внимание Талейрана и спросил, что он о ней думает. Тот прежде всего поглядел на ее прелестные белокурые волосы, а потом на юбку и сказал своим обычным тихим и вкрадчивым голосом: «Но, мне кажется, у нее такое короткое платье, что она не может давать присягу в верности».

Глава XXIX. Съезд двух партий

Жюно был очень привязан к своим товарищам. Все, кто служил в Итальянской или Египетской армии, оставались друзьями его, и потому-то он хотел в первый же день своего брака дать обед восьми или десяти военным братьям. Напрасно мать моя, которая все думала привести его на путь хорошего общества, доказывала, что это не в обычаях, что разве у какого-нибудь подмастерья столяра дают обед на другой день свадьбы. Жюно стоял на своем твердо, и матери моей пришлось пригласить к себе друзей, которых он назвал ей.

— Но приедут ли они ко мне? — спросила она. — Они ведь не знают меня.

— Без сомнения, приедут, — отвечал Жюно.

И приглашения были тотчас посланы Дюроку, Ланну, Евгению Богарне, Раппу и некоторым другим. У Жюно еще оставались друзья в Египте: Бельяр, Деженетт и другие, но все бывшие в Париже съехались по приглашению моей матери.

Этот обед чрезвычайно любопытен тем, что в первый раз тут явилось полное собрание всех партий. Не только друзья моей матери сидели подле семейства Бонапартов, но круг увеличивался еще теми знаменитыми людьми, которых я сейчас назвала.

Их имена часто поражали слух мой среди патриотических восклицаний французского народа, при каждой новой победе наших армий; но я никогда не видела этих людей. Я знала только Моро, Макдональда, Бернонвиля, которых мы встречали довольно часто у госпожи Леклерк, и, не знаю почему, я не чувствовала к Моро той приязни, какую возбуждала во мне слава Клебера, Гоша и Массена. Но здесь не место говорить об этом.

Таким образом, я была чрезвычайно рада узнать наконец людей, которые помогали Бонапарту и стали для него добрыми товарищами, а вместе с тем и хорошими работниками в постройке здания славы, где укрывался теперь прекрасный французский народ, гордо смеясь над теми, кто хотел покорить его. Я, кажется, довольно показала свой образ мыслей, и читатели могут судить, что чувствовала я в этот день.

Генерал Ланн тоже тогда недавно женился. Он даже опередил Жюно и уже три недели был супругом девицы Луизы Геэнек. Ланн, тогда двадцати восьми лет, мужчина высокого роста, имел стройную талию и ноги и руки замечательной красоты. Лицо его было некрасиво, но выразительно, и когда голос его произносил одну из тех мыслей, которые породили дела, давшие ему прозвище Роланда французской армии, то небольшие глаза его вдруг делались огромными и метали молнии. Жюно говорил мне, что почитает Ланна храбрейшим в армии, потому что его мужество не изменялось от случайностей, которые действуют почти на всех военных. Он обладал одинаковым хладнокровием, входя в свой шалаш или приближаясь к убийственному огню посреди битвы, в обстоятельствах самых затруднительных. К этим бесценным преимуществам, говорил Жюно, надобно прибавить быстроту взгляда, сообразительность и верную оценку обстоятельств, чего не встречал он ни в ком, кроме Первого консула. По мнению Жюно, Ланн соединял в себе, больше всех других, качества, необходимые для совершенного военачальника. Сверх того, в нем были доброта, верность в дружбе, истинная любовь к отечеству и сердце настоящего француза. От лучших времен республики у него не осталось никаких кровавых воспоминаний, кроме воспоминаний о пролитой им крови неприятеля [69].

После Ланна Жюно называл мне Дюрока, который был, я думаю, годом моложе его. Он был хорош собой, почти такого же роста, как Ланн, так же строен, но гораздо благороднее в обращении. Лицо его могло нравиться, но я не находила его особенно приятным. Глаза Дюрока были довольно большие и навыкате, так что взгляд его не всегда гармонировал с улыбкой. Это позволяло тем, кто не любил его, говорить, что он неискренен. Но я, истинный друг его, могу сказать, что знала душу его едва ли не лучше всякого другого, я смею утверждать, что его доброта и характер были совершенны. Дюрок был таким же другом мне, как и Жюно. С 1801 года и до самой его смерти мы оставались в неизменной дружбе, как брат и сестра. Разные обстоятельства вызвали его доверие ко мне, он доверял мне сначала невольно, а потом совершенно по собственному расположению; особенно в одном случае, который должен был составить счастье всей его жизни, но сделался только причиной несчастья. Множество писем его, писанных из всех стран и хранящихся у меня, доказывают, что рана его долго не заживала…