Спросят, может быть, почему я, удостоверившись, что в доме воры, не позвала тотчас на помощь? Страх разбудить маменьку был бы глупостью. Конечно, я должна была сделать это и сделала бы, но одна мысль увеличивала смущение этой минуты, может, одной из самых критических в моей жизни: я не была уверена, что к нам вошли разбойники. У брата был слуга, итальянец Антонио, который, между прочим, шутя, показывал нашему кучеру, как пробивать дубовую доску длинным ножом, висевшим у него всегда сбоку. Это искусство и то, что он, может быть, знал о полученных господином его в тот день восьмидесяти тысячах франков, тотчас пришли мне в голову и совершенно смутили меня.
Надобно испытать все это, чтобы понять меня. Тут останавливал меня не страх быть зарезанной: надеюсь, этому поверят. Но на мне была ответственность за жизнь двух драгоценных людей. Если б я стала звать на помощь, брат мог не расслышать, чего именно я хочу, выйти из своих комнат, думая, что маменьке стало хуже, и таким образом я сама отворила бы дверь убийцам, если это Антонио ввел их в дом и был в числе них. Нет, ничто не может дать представления об ужасе всех этих мыслей, беспрерывно следующих одна за другою, и всё это в продолжение четверти часа, когда от одного движения зависит жизнь или смерть!..
Я стояла, как уже сказала, прислонившись к двери и слушая невнятные слова, которые произносили у меня на пороге. Мысль, что это Антонио управляет ночной прогулкой по нашему дому, начала ослабевать во мне, когда я услышала последние шаги посетителей. Походка Антонио, венецианца, была совсем легкой и стремительной. Идя, он будто скользил, как в его отечестве гондолы летают взад и вперед без шума по водам лагун. Прислушиваясь, я удостоверилась, что его тут нет. Один из разговаривающих произносил слова тише другого или, может быть, находился в такой позе, что голос его не доходил до меня. Я слышала только часть разговора, однако поняла, что он не планирует найти тут Альберта, думая, что он за городом. Еще я поняла, что они говорили о двух замках работы Ледрю, имевшихся в двери моего брата. «Нет, завтра!» — сказал наконец, по-видимому, предводитель их. Потом, как бы отвечая на то, что говорят другие, он произнес: «Хорошо!» Не поняла, что прибавил он еще, потому что в то же мгновение я услышала звук железных инструментов, которые тихо клали на камень. Не оставалось сомнения в том, что Антонио не было с этими разбойниками и что они решились теперь ломать дверь в столовую, чтобы украсть оттуда серебряную посуду… В полсекунды я очутилась перед постелью моей матери, со свечой в руке, бледная как привидение, однако еще сохранившая достаточно присутствия духа, чтоб не испугать ее внезапным сообщением. Я тихо позвала ее, и она тотчас привстала.
— Боже мой, что с тобой? — спросила она.
— Весь дом полон ворами! — сказала я дрожащим голосом.
Подле постели моей матери было три звонка, и она дернула вдруг все три, да так сильно, что оторвала один из них, а потом начала кричать пронзительным голосом. Я бросилась к ней, схватила одной рукой ее руку, а другою прижала к груди ее голову и постаралась заглушить ее голос.
— Ради бога, — прошептала я. — Молчи, молчи!.. Ты заставишь убить Альберта.
— Где?.. Как?.. Что?.. — И бедная мать моя сочла меня сумасшедшею, потому что в то же мгновение я отодвинулась от нее и стала делать ей знаки молчать. Я слышала звук поспешных шагов, потому что крик и звонки заставили разбойников бежать. Продолжающаяся беготня заставила меня думать, что, когда двое были подле моих дверей, другие все еще старались разломать крепкие замки у моего брата. Я подбежала к небольшому окну в моем кабинете, которое выходило во двор, и, в этот раз уже не думая об опасности, отворила его, чтобы увидеть, не пришли ли они через дровяной сарай, бывший тогда на улице Жубера и отделявший нас от дома господина Коленкура. Я пришла вовремя и увидела двух последних беглецов, которые перескакивали через забор. Впрочем, на другой день узнали, как они пробрались к нам.
Между тем мать моя продолжала звонить и кричать. В несколько секунд весь дом был на ногах. Половина приключения уже стала известна. Альберт, отворяя свою дверь (я предвидела, что он сделает это при первом же зове из комнаты матери), нашел инструмент наподобие бурава, вверченного в его дверь пониже первого замка. Целый арсенал валялся на каменной ступеньке перед моей комнатой. Кроме двух буравов для вскрытия дверей, тут нашли железные прутья разной величины, служащие вместо ключей, как сказали нам в полиции, куда все это было отнесено. Тут же лежали толстые щипцы и два или три ключа. Когда я пересказала все Альберту, он надел сюртук и побежал в караульню, к церкви Капуцинов. Несколько человек пошли с ним тотчас во двор, где увидели, что ворота растворены. Разбудили людей, крепко спавших в доме. Они не могли ничего сказать и в самом деле нисколько не участвовали в этом происшествии. Вероятно, разбойники забрались к ним во двор после наступления ночи и спрятались во множестве проходов между дровами, так что сторожа не заметили их. После этого им было уже очень легко войти к нам в дом.
Мать моя была довольно спокойна за себя, но в отчаянии от моего положения. Последствия испуга могли быть ужасны. В самом деле, жестокая болезнь овладела мною, и надолго.
Ужасное впечатление изгладилось бы скоро, если б после этой страшной ночи не тревожили меня размышления, которые беспрерывно возобновляли мой ужас. Я видела перед собой, как наяву, разбойников в нашем доме; помнила их голоса, их слова; представляла, что могла встретить их на той самой площадке, через которую, весело распевая вполголоса, проходила взять ягод за несколько минут до их прихода; сверх того, я удостоверилась, что в то время, когда я проходила через столовую, они уже были в доме, чему доказательством служила лестница, приставленная к стене. Все это леденило мне сердце! Я закрывала глаза и видела перед собой трех или четырех ужасных бандитов, которые окружают, схватывают меня, бедную девочку, и, даже не давая себе труда сказать не кричи!, убивают меня, чтобы я молчала. А отпертые двери!.. А мать моя!.. Бедная мать, просыпающаяся среди убийц, покрытых кровью ее ребенка! Эти мысли так овладели мною, так покорили мое воображение, что к вечеру того же дня у меня сделалась горячка с ужасным бредом. Я отчетливо видела себя на площадке, а внизу лестницы, в сумраке коридора, между колоннами, — зверские лица. Я видела, как приближаются они; беспрерывно слышала те же глухие звуки, которые выдали мне их присутствие. Это был бред самый ужасный, видение самое тягостное. Вылечить меня стало тем труднее, что причина моего состояния была реальной. Я не преувеличивала опасности, в какой находилась. Мать моя, думая об этом, сама страдала от нервных спазмов, сжимавших ее сердце.
Брат, неизменный помощник страдающих, первым придумал, как облегчить это мучение, которое убивало меня или могло свести с ума. Мое состояние решили развеять переменой места. Как только мать моя оказалась в состоянии переносить движение кареты, мы стали совершать много прогулок за город, к нашим друзьям. Потом мы ездили на неделю в Дьепп. Эта перемена в самом деле дала хорошие результаты; однако впечатление от ночи 25 июля было так сильно, что я долго не могла проходить из моей комнаты в столовую через площадку, не побледнев как смерть. Долго еще терзали меня ужасные сны. Я не смела оставаться одна в комнате при наступлении ночи или чувствовала себя дурно и почти падала в обморок.
— Вот, государь, — заметила я однажды императору, рассказывая ему эту историю (в 1806 году), — вот причина моей трусливости, если вашему величеству угодно знать ее. Впрочем, я уже могу оставаться в темноте лучше шестилетнего ребенка. Но нервная система моя потрясена навсегда этим ужасным страхом. Ничто на свете не может излечить меня от того чувства, какое производит во мне мысль об опасности, которой подверглась бы я, оставшись, например, в столовой, есть свои ягоды.
Шесть лет прошло после ужасной ночи, но император видел, что я побледнела. Он отметил это.
