Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

О, мой добрый, превосходный брат! Для чего всякое воспоминание о тебе раздирает мне сердце? И кто сказал, что есть воспоминания сладостные? Нет, счастье, которое прошло, вызывает только слезы!

Стоял июнь 1800 года. В тот день, о котором говорю, у матери моей перебывало много гостей, и она легла довольно утомленная, но веселая.

— Ты сделал меня счастливой, друг мой, оставшись со мной, — сказала она Альберту. — Я хочу спать и уверена, что проведу ночь хорошо.

Бедная мать!

Она в самом деле легла в хорошем расположении духа, выпив чашку молока: это был ужин, обычный для нее со времени выздоровления. Я не уходила от нее, пока она не заснула окончательно. Видя, что дыхание ее сделалось ровным, я тихонько удалилась в свою комнату, оставив, однако, двери, которые разделяли нас, только притворенными. Еще не было полуночи, и я взяла книгу, не ложась спать. Иногда я прислушивалась, не жалуется ли она, но не слышала ничего, кроме мерного звука шагов часового, который стоял тогда подле церкви Капуцинов, и его монотонного «Кто идет!».

Иногда проезжающая карета и отдаленный шум доказывали, что еще не все жители Парижа спят. Мало-помалу и эти звуки сделались реже, и вскоре глубокая тишина воцарилась вокруг меня. Я взглянула на часы, которые висели над моим учебным столиком: три четверти первого; следовательно, целый час уже мать моя спала, и я могла лечь. Я встала, зевая, и решила, что хочу есть. Проводя ночи без сна, я привыкла ужинать и если забывала сказать, чтобы у меня поставили фрукты или конфеты, то была уверена, что не стану спать хорошо. Чем больше выходила я из состояния онемения чувств, которое почти всегда неразлучно с бодрствованием без деятельного занятия, тем сильнее чувствовала голод. Оглядывая свою комнату, я размышляла, вспомнили ли о моем ужине Жозефина или Миранд [64], и вдруг увидела ключ от столовой, который всегда клали у меня, чтоб я могла проходить через эту комнату, когда рано утром брала урок рисования или музыки. Я тотчас сообразила, что там, в буфете, найду то, что мне нужно, взяла свечу, отворила дверь первой комнаты, которая выходила прямо на лестницу, и, перейдя площадку между комнатой и столовой, вошла в буфет [65]. Я взяла ягод и хлеба и хотела расположиться за большим круглым столом из красного дерева, который стоял посреди комнаты. Я уже поставила блюдо, когда мне пришло в голову, что мать моя может проснуться, позвать меня и, не слыша ответа, прийти в беспокойство. Тогда я взяла блюдо и пошла к себе. У дверей столовой я заметила, что забыла взять сахар, воротилась, взяла его, затворила опять все двери и спокойно вошла в свою комнату, задвинув засовы, больше по привычке, нежели из осторожности. Я расположилась за своим столом и начала ужинать с аппетитом шестнадцатилетней девушки: была весела, довольна, счастлива, не беспечна, но беззаботна.

Нужно сказать, что я имела в доме власть совершенную. Все делалось по моим приказам, и слуги повиновались моему брату, только если барышня велела. В числе законов, которые предписывала я, был один, особенно строгий, и я настаивала на нем, потому что от исполнения его зависело много хорошего или худого. Я требовала, чтобы слуги ложились спать в полночь. После двенадцати часов, этого приличного для сна времени, если они хотели играть или разговаривать, то могли делать это только без свеч. Миранд, старый греховодник, легко вводил других в искушение: домино и мушка часто заставляли их просиживать до двух часов. Из-за этого слуги просыпались поздно, а я хотела, чтобы все исполнялось хорошо: чтобы горошек, который мы ели, был со всеми приправами, чтобы сено давали нашим лошадям в нужном количестве. И потому приказывала кучеру, повару, горничной ложиться тотчас, как только мать моя наденет ночной чепчик. Все эти подробности кажутся ничтожными, однако они необходимы для моего рассказа.

Прошло минут десять, пока я сидела с моими ягодами, когда тишину нарушил звук, доходивший снизу. Я уже сказала, что кухня у нас находилась в самом нижнем этаже, и там-то обыкновенно случались сборища слуг. Сначала я подумала, что приказание мое не исполняется, и съела ложку ягод, досадуя, что меня не слушаются. Пока я досадовала и ела, подозрения мои сделались достоверны, потому что осторожные шаги людей, которые боятся, чтобы их не услышали, стали слишком явны для моего слуха. Не было сомнения, что всходят по каменной лестнице первого этажа.

— А! — сказала я. — Теперь-то я вас поймаю!

И я тихонько подошла к двери своей комнаты, которая выходила на лестницу: по ковру шаги мои были не слышны. Я положила руку на первый засов и отодвинула его с величайшей осторожностью, но не отодвигала другого: я хотела дождаться, когда вся процессия поравняется с дверью моей комнаты. Я наперед радовалась, воображая изумление на их лицах. В это мгновение подле меня раздался удар. Казалось, звук шел из ванной комнаты, которая находилась в углублении площадки. Это привело меня в нетерпение; я особенно боялась, что стук разбудит мать, и уже взялась за ручку, чтобы отворить дверь, когда сообразила, что все слуги в доме знают, где ванная, и не вздумают заходить туда. Сверх того, они бы смеялись, а я не слыхала ничего… ничего… Но если это не слуги, так кто же?.. Кто может выбрать такой час?.. Кровь прилила к моему сердцу… в глазах потемнело, и я вынуждена была опереться о косяк двери, между тем как инстинкт, больше нежели рассудок, заставил меня задвинуть дрожащею рукою засовы, которые так неосторожно я отодвинула. В это время всходили уже на лестницу второго этажа, и звук слышался гораздо явственнее, потому что эта лестница была деревянная. Вскоре я могла различить, что те, кто всходил, не принадлежат к нашему дому.

Слышен был тихий, осторожный, но тяжелый скрип, какого не производил ни один из наших слуг, и особенно звук от обуви слишком грубой. Что я должна была сделать? Разбудить мать? Но это могло причинить ей страшный вред. Да я и не знала наверное, что эти ночные шалуны были именно разбойниками. Даю им это название, потому что самые ужасные убийства происходили тогда не только вокруг Парижа, но и в самом городе. Все это справедливо заставило меня устрашиться тем сильнее, что я знала, какая сумма находилась у моего брата и как легко было войти к нему во двор. Я сообразила все это гораздо быстрее, чем описала. Недалеко от нас стоял часовой, но это нимало не ободряло меня. Я припомнила, что за несколько дней до того одного человека ограбили и чуть не убили посреди улицы Сен-Круа, то есть гораздо ближе к часовому, нежели он был от нас: и несчастному не оказали никакой помощи! Мы слышали, как он звал на помощь; у матери моей еще сидели гости, и слуги их спасли его. Я припомнила все это и не могла ободриться.

Между тем я прислушивалась с величайшим вниманием и решила при первом устрашающем звуке открыть у себя окно во двор и кричать, чтобы меня услышали брат и особенно Ленуар, наш кучер, смелый и преданный нам человек. Мать не услышала бы меня, как я думала, и таким образом удалось бы, не потревожив ее, отвратить опасность, если только она существовала.

Надобно признаться, что я безумствовала, и очень глупо безумствовала, потому что даже если бы воров в доме было десять человек, они не подумали бы стрелять из пистолета; а удар кинжала не мог достать меня. Но меня терзал страх, и последствия докажут, что не напрасно.

Итак, я оставалась на месте и с ужасом прислушивалась. Все было тихо. «Пустая тревога!» — подумала я, начала дышать свободнее и подошла к часам, полагая, что все это заняло с час времени, однако увидела, что прошло только десять минут.

— Ну хорошо, больше не слышно никакого шуму, — сказала я, обращаясь к моим ягодам, потому что хотела докончить ужин и лечь спать. Я дрожала и не могла глотать, однако ужин закончила.

Поднося ко рту последнюю ложку, я ясно услышала скрип и звук множества шагов: сходили с лестницы второго этажа. То была уже не игра устрашенного воображения, я действительно слышала шум. Шли осторожно, однако шли, и я уже не могла сказать себе, что это были слуги. В этот раз не подходили к ванной, но остановились на площадке между дверьми моей комнаты и столовой. Два человека сели на высокую ступеньку, которая некогда вела на крыльцо террасы. Дверь ко мне была тоненькая, а два засова ее не представляли большого препятствия: толчок ногой мог вышибить их. Я, однако, осмотрела, хорошо ли они задвинуты, и подумала, не забыла ли по несчастью запереть дверь столовой; но ключ лежал у меня на столе: одна секунда возвратила мне спокойствие, которого бывает достаточно для сохранения присутствия духа, часто спасающего жизнь. Сердце билось так сильно, что его можно было слышать, но я превозмогла смущение и, подобрав платье, подошла к самой двери, чтобы прислушаться. Говорили очень тихо, но звук голосов доходил до меня. Вскоре я разобрала несколько слов и поняла остальное.