— Уверяю, ваше величество, что то же случалось со мною через много месяцев после этого происшествия, когда я только проходила через площадку.
— Это странно! — сказал император. Он, как всегда, прохаживался. Никто не говорил ни слова. Был прекрасный летний вечер. Мы находились в Сен-Клу, в комнатах принцессы Боргезе. Вдруг, когда воспоминание о разбойниках уже сменилось у меня другими мыслями, император остановился передо мной и спросил:
— Не заставило ли вас это приключение разлюбить ягоды?
Несколько секунд я не отвечала и потом вымолвила:
— Напротив, я люблю их страстно.
— Вот каковы женщины!.. Опасности привязывают их к себе.
Глава XXVIII. Люди и обычаи того времени
Через несколько дней после открытия заговора Арена́ и Черакки Люсьен пришел к нам и не скрывал, что все эти покушения на жизнь его брата приводят его в живейшее беспокойство [66].
— Можно ли предупредить такие удары?.. — сказал он. — Жак Клеман, Равальяк, Дамьен, Жан Шастель, все эти люди исполняли свое намерение, потому что жизнь не имела для них никакой цены и страх не мог остановить их. Будь Черакки один, как он и хотел сначала, брат мой не жил бы теперь; но он думал, что, присоединив к себе одного из представителей кинжала [67], будет иметь больше успеха, и ошибся.
— Однако, — заметила маменька, — то, что вы говорите, ужасно, потому что каким же образом выживет ваш брат?
— Он только сам может спасти себя, — отвечал Люсьен.
Жюно и брат мой заметили ему, что большая часть поступков Первого консула доказывает республиканские чувства и нельзя обвинить его в том, будто он не идет по дороге, назначенной этими самыми чувствами.
Жюно продолжал оживляясь:
— Но, тем не менее, не надо давать никакой пощады людям, которые хотят умертвить его под тем предлогом, что они защищают свою иллюзорную свободу, тогда как именно Первый консул покровительствует ей и утверждает ее. Что касается меня, я не скрываю своего мнения об этом.
— Как и я, — поддержал его Альберт, — потому что для меня эти люди во сто раз виновнее Равальяка и Жака Клемана. Тех могли извинять религиозные причины и фанатизм, между тем как эти видят тут лишь собственную пользу. Все они таковы, кроме Черакки: этот — сумасшедший.
— Может быть, это справедливо касательно последних заговорщиков, — возразил Люсьен. — Но, любезный Пермон, не думайте, что во Франции уже не осталось людей, всегда готовых защитить свободу. В этой груди, — прибавил он прерывающимся голосом и с силой ударив себя в грудь, — в этой груди бьется сердце француза и патриота. Брат знает меня, и я не скрываю своих идеалов от него: это известно Жюно и всем, кто близок к нему. Я беспрестанно напоминаю ему о тех торжественных обязанностях, которые взял он на себя 19 брюмера и в которых я сделался поручителем. — Повернувшись к Жюно, Люсьен прибавил: — Помнишь ли разговор при тебе четыре дня тому назад?.. Так всегда я буду говорить ему, и никакие опасения не принудят меня уклониться от моего пути. Если те, кем брат мой окружил себя в правительстве, готовы помогать ему в притеснительных для отечества мерах, я не умножу числа их и в тот день, когда пробьет последний час республики, пойду умирать на другой земле.
Этот разговор доказывает, что уже тогда Люсьен хотел изменить волю Наполеона, желавшего сосредоточить власть в своих руках, чему предвестием служили некоторые его поступки. Разговор, при котором в Мальмезоне присутствовал Жюно, имел своим предметом префектов. Люсьен как министр внутренних дел не соглашался исполнить намерений Наполеона, потому что находил их слишком самовольными. Противиться Наполеону значило обречь на гибель свою будущность. Люсьен, правда, был ему брат, но человек объявлялся тут прежде всего.
Отъезд Люсьена в Испанию через несколько недель после этого разговора объясняется (для меня) сопротивлением воле брата и особенно тем, что он беспрерывно напоминал ему об обетах, данных 19 брюмера. Уже сравнивали консула IX года с консулом года VIII-го, генерала Бонапарта в Тулоне и в Италии, учреждающего республики, с генералом Бонапартом, желающим сосредоточить власть в собственном своем отечестве. Люсьен мог слышать мнения, сопровождаемые улыбкой, сказанные вполголоса в гостиной моей матери людьми, которые не очень верили республиканским возгласам и не думали, чтобы генерал Бонапарт хотел поддержать систему, объявленную 19 брюмера. Многие были даже столь безрассудны, что говорили о Монке и Карле II. Люсьен слышал все это и хотел, чтобы зло не только не утвердилось, но даже не было подозреваемо.
Когда взяли под стражу других заговорщиков и все успокоилось, тогда занялись окончанием моего бракосочетания. Первый консул сказал Жюно:
— Знаешь ли, что твоя женитьба была в большой опасности? Да, я думаю, что если бы эти мошенники убили меня, они вряд ли занялись бы твоей свадьбой и твоим приданым [68].
На другой день заключили брачный договор. Только в эту минуту увидела я, что брат дает мне шестьдесят тысяч франков в приданое из собственных своих денег. Я знала, что мы разорены, потому что после смерти отца не оставалось ничего, а содержание дома и издержки на мое воспитание оплачивает мой брат, который своим трудом сумел приобрести себе нечто похожее на состояние. А потому я онемела, услышав господина Трикара, нотариуса моей матери, который прочитал, что шестьдесят тысяч франков моего приданого брат платит из отцовского наследства, в счет того, что из него мне причитается. Господин де Буа-Кресси, старый друг моего отца, думавший жениться на моей матери, дарил мне как своей будущей падчерице пятьдесят тысяч франков и в залог их предоставлял свою землю в Бретани. Предметы, включенные в мое приданое, в самом деле великолепные, были оценены в двенадцать тысяч франков.
Когда я увидела Альберта, то попросила у него объяснения, каким образом я могла сделаться богатой (именно так сказала я), будучи бедной сиротой и находясь исключительно на его попечении.
— Не говори так! — сказал он, целуя меня с неизменной своей братской нежностью. — Разве ты не знаешь, что маменька и ты — единственные предметы моей любви, моего счастья? Я живу только для вас. Вполне естественно, что я так использую скопленное своими трудами. Твой брак — брак блистательный и неожиданный; Жюно требовал, чтобы между вами было равенство в состояниях. Неужели ничего не следовало поставить в такой редкой игре? Нет, милая сестра, это было невозможно. Я даю тебе сумму, которой могу располагать. Если когда-нибудь мы отыщем капитал, помещенный отцом в Англии, ты мне возвратишь это; если нет, это твое, я дарю тебе это. Но неприлично получать свое приданое в подарок, и я велел Трикару написать, что это из отцовского наследства.
Вот случай, который показывает удивительную память Первого консула даже в самых неважных для него предметах. На другой день, 8 брюмера, когда Жюно приехал в Тюильри, чтобы подать к подписанию договор о браке, его сопровождал, по обычаю, ближайший родственник невесты, мой брат. Первый консул принял его ласково, спрашивал, что предполагает он делать, на что надеется, говорил о моей матери с участием и обо мне с такой благосклонностью, что я была растрогана, когда Альберт пересказал мне все это. Но вот странность их свидания. Бонапарт велел прочитать договор и, услышав о шестидесяти тысячах франков из наследства моего отца, сделал движение, но не сказал ничего; затем сделал другое, но не столь выразительное, когда упоминалось о пятидесяти тысячах франков господина де Буа-Кресси. Когда читать перестали, он взял моего брата под руку, увел в углубление окна и сказал:
— Пермон, я помню очень хорошо, что отец ваш после своей смерти не оставил ничего. Я тогда бывал у вашей матери каждый день, и вам, верно, известно, — прибавил он с видом довольно смущенным, — что я предполагал в то время выдать за вас сестру мою и устроить в будущем брак вашей сестры с Жеромом. Госпожа Пермон сказала мне тогда, что муж не оставил ей ничего. Каким же образом получилось это?
