Вместо всякого ответа я подала ему руку, и мы подошли к Ланну, который разговаривал в углу гостиной с Жюно.
— Генерал, — сказала я. — Позвольте мне представить вам господина Коленкура, старого генерала, почтенного и уважаемого. Он знаком со славою и хочет познакомиться с вами.
Доброе лицо Ланна вдруг прояснилось искренней улыбкой.
— Это по-рыцарски! — сказал он, немилосердно тряся его руку. — Я люблю старых служивых: от них всегда чему-нибудь научишься. А в каких войсках служили вы? В двуногих или четвероногих?..
Жюно тихо сказал Ланну несколько слов, и обхождение того переменилось мгновенно. Он был все тот же, потому что и не думал оскорблять моего старого друга; но в его голосе и взгляде появилось выражение почтительности.
— А, так вы отец двух храбрых молодцов, из которых один уже полковник карабинеров! Верно, и вы принадлежите к храбрецам!.. Вы для отечества воспитали своих сыновей и не продали их иностранцам, как многие другие!.. Вы человек честный, и я должен поцеловать вас. — Он обхватил Коленкура и прижал к себе из всех сил.
— Ну, как он показался вам? — спросила я Коленкура, когда мы удалились.
— О, хорош!.. Очень хорош!.. Только я ожидал увидеть другого человека!.. Помилуйте, у него такой язык, и он так бранится! У меня волосы встали дыбом… Однако ж, за всем тем, он славный малый, настоящий солдат.
— Но как же вы ожидали встретить в генерале Ланне что-нибудь другое, кроме отличного военного, храброго, умеющего только бить неприятелей?
— Что сказать вам, мое дитя?.. Его проклятая прическа обманула меня. Я думал, что в человеке такого вида есть что-нибудь из старинного обхождения…
— Как? — возразила я с изумлением. — Так вы судили о Ланне по его напудренной косе?.. Счастье же, что вы не встретились еще с генералом Ожеро, потому что с ним вы ошиблись бы гораздо сильнее.
В это время прошел мимо нас высокий мужчина, поклонившийся мне с почтительным выражением, которое явно показывало человека образованного.
— А это кто такой? — спросил меня Коленкур. — Он, кажется, в пудре!..
— Это полковник Бессьер. Не угодно ли, чтоб я представила вам его?
— О, нет, нет! — отвечал он с живостью. — Довольно на этот раз.
Глава XXX. Мое официальное представление госпоже Бонапарт и Первому консулу
На следующий день после бракосочетания меня представили госпоже Бонапарт и Первому консулу. Важное дело для моей матери! Она занималась моим туалетом больше, нежели занялась бы своим собственным в те дни, когда хотела нравиться. Одно смущало ее. Для представлений не было еще никакого этикета, никакого церемониала. «Однако ж он играет роль эдакого короля!» — говорила мать моя. В самом деле, быт в семействе Первого консула был очень богатым, но для жен его министров и служивших при нем генералов не существовало никаких отличий. В то время у госпожи Бонапарт еще не было статс-дам. Госпожа Люсе и госпожа Лористон еще не занимали своих должностей.
Мы приехали в Тюильри из Оперы и, чтобы не опоздать, оставили театр до окончания представления. Сердце мое билось сильно. Я страшилась приема Первого консула при множестве незнакомых лиц, которые, верно, не будут снисходительны к молодой женщине, чуждой им в обществе. Я просила господина Коленкура приехать туда в этот вечер и подбодрить меня, но он не мог отлучиться от одной из дочерей своих, которая тяжело болела. Таким образом, я приехала в Тюильри чрезвычайно взволнованная… Пробило десять часов. Мы вышли в павильоне Флоры у той двери, которая располагается перед угловою и после долго называлась дверью к императрице. Когда мы всходили на пять или шесть ступенек налево, нам встретились Дюрок и Рапп: они как раз выходили.
— Как вы поздно! — сказал нам Дюрок. — Уже почти одиннадцать часов!
— А! — прибавил добрый эльзасец, — Госпожа Жюно — волшебница! Она вот-вот сделает из нашего добряка Жюно щеголя (un incroyable). — И он захохотал так, что затряслись своды.
— Госпожа Бонапарт сама сказала мне, чтобы мы приехали вечером после оперы, — отвечал Жюно, видя, что я хочу идти назад. — Думаю, немного прошло времени после окончания спектакля.
— О, это совсем другое дело! — сказал Дюрок. — Если госпожа Бонапарт назначила тебе день и час…
В это время дверь отворилась и кто-то быстро сбежал к нам. Это был Евгений Богарне. Мать послала его, потому что слышала, как карета въехала во двор (который был тогда гораздо меньше, нежели теперь), и, не видя никого, побоялась, чтобы по недоразумению, очень возможному в такой час, не сказали мне, что она не принимает. Я была чувствительна к ее вниманию, тем более что ее посланник мог внушить уверенность тем, кто боялся встретить неблагосклонный прием.
Евгений подал мне руку, и мы вошли наконец в огромную гостиную, которая была тогда меблирована в желтых тонах и после стала так знакома нам, молодым женщинам того времени.
Это первое представление чрезвычайно памятно мне. Я сказала бы почему, но выйдет слишком длинно; да я и не брала на себя обязанности пояснять все. Буду пересказывать только то, что происходило в этот достопамятный вечер.
Входя в обширную гостиную, я не видела никого, потому что была встревожена; к тому же вся комната освещалась только двумя жирандолями на камине, потому темными оставались другие части комнаты. Но вскоре я оправилась благодаря нескольким словам, сказанным Евгением Богарне. Он вел меня под руку (тогда мы еще не знали, что можно держать за руку) и вдруг, прижав ее, сказал тихонько:
— Не бойтесь! Мать моя и сестра так добры.
Эти немногие слова заставили меня вздрогнуть. Конечно, я чувствовала волнение, естественное для всякой молодой женщины, когда ее представляют незнакомым лицам, да еще если ей известно, что они имеют причины не быть к ней снисходительными. Но чтобы я боялась этих дам?! Слова Евгения Богарне помогли удивительно, и дух мой пришел в равновесие.
Госпожа Бонапарт расположилась на том самом месте, которое занимала сначала как хозяйка обычного дома, а после как супруга сильнейшего в мире государя. Она сидела перед пяльцами, на которых вышивала, три четверти этой работы выходило из рук мадемуазель Дюбукуа; подозреваю даже, что это она и уговорила Жозефину начать вышивать, повторяя, как была искусна в таких работах Мария-Антуанетта.
С другой стороны камина сидела Гортензия Богарне, милая, тихая, кроткая молодая девушка, прелестная своею талией нимфы, белокурыми волосами и приятным обращением. Она нравилась бесконечно. Это было очарование доброты и прелести; а они повелевают.
Первый консул стоял перед камином, сложив руки на спине, что уже вошло у него в привычку. Глаза его были устремлены на меня, и как только мое собственное зрение прояснилось, я заметила, что он вглядывается в каждое мое движение с таким вниманием, которое не могло ободрить меня. Но я решилась, и с этого самого вечера приняла твердое решение не поддаваться пустой боязни: иначе, и с таким человеком, я погибла бы.
Госпожа Бонапарт встала, подошла ко мне, взяла за обе руки и поцеловала с уверениями, что я могу полагаться на ее дружбу.
— Я такой старинный друг Жюно, — продолжала она, — что жена его должна найти во мне дружеское чувство, особенно когда она избрана им.
— Ого, Жозефина! — сказал Первый консул. — Ты быстро приступаешь к делу! Да почем ты знаешь, что эта малютка стоит того, чтобы ее любили? Ну, мамзель Лулу… видите, я не забываю имен старых друзей… Разве у вас нет ни одного ласкового слова для меня?
Он взял меня за руку, притянул к себе и осматривал с таким вниманием, что я потупила глаза. Но я уже сказала, что намерение мое было твердо.
— Генерал, — отвечала я, улыбаясь, — не мне говорить первой.
Нахмуренная бровь его оставалась незаметной для всякого другого, кроме меня: я давно знала это лицо. Он улыбнулся почти тотчас и сказал:
— Славно, метко отвечено… Да, маменькина головка!.. Кстати, каково здоровье госпожи Пермон?
