Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

Чекисты переглянулись. Мне показалось, что Евгений Иванович смутился.

— Это ты о Жозефине? Понимаешь, оперативная работа иногда не оставляет времени для других методов. И почему ты думаешь, что именно ты был объектом наблюдения? Может, нас интересовала она. Жозефина известна нам давно, и были опасения, что она приехала в Москву, чтобы быть поближе к иностранцам.

— А Польша?

— Какая Польша?

— Почему в Польшу меня не пустили в прошлом году? Кому от этого вред был?

— Про Польшу вообще в первый раз слышу. — Почти искренне огорчился майор. — Я непременно наведу справки. Так вот, Леонид, мы с Виталием Павловичем подумали, почему бы тебе не переключиться как журналисту на еврейский вопрос? Пиши о том, как живут наши (!) евреи, как свои праздники встречают. Только правду пиши. А мы будем помогать твои статьи пристраивать. Ты, кажется, для АПН пишешь? (Да твою «правду», то есть высокоочищенный продукт твоей веры, в АПН у меня и без твоей протекции с руками вырвут, и еще попросят. Или пора готовить достойную смену Вергелису и Солодарю?).

— Разумеется, работать будешь небесплатно. Мы знаем, что ты в средствах стеснен. (Еще бы не стеснен — поди поживи на 69 рэ).

И чтобы не дать мне усомниться в его филантропическом порыве, «садовод» подошел к небольшому сейфу (как это я раньше не приметил этой нестандартной детали скромного убранства жилища старушки-пенсионерши) и положил на желтеющие кружева три хрустящих червонца:

— Это не аванс, это — подарок, можно без расписки.

Бедный, бедный Евгений Иваныч. Этот скетч вы наверное несколько дней отрабатывали, о сумме спорили, мою «еврейскую алчность» обсуждали и так вляпались. Не 20, не 40, а именно 30 неконвертируемых сребреников. Теперь я для них не просто объект наблюдения, а «еврей-ОВР» — объект вербовочной разработки. Термин пришел ко мне много лет спустя, когда в руки попала секретное методическое пособие КГБ об особенностях вербовки евреев. В библиографии к ней мелькнул «Форд, Генри». Геббельса почему-то не было.

— Знаете, Евгений Иванович, я ведь без расписки денежные подарки до сих пор только от отца получал, и то, увы, нечасто. Спрячьте ваш подарок. Вот когда я заработаю, то приму в виде гонорара даже с распиской. Я подумаю над вашей идеей, хотя, честно говоря, в данный момент я полностью поглощен символистами.

— Это может быть уникальный шанс. Есть немало евреев, которые не задумываясь за него ухватились бы (это уж не ходи к гадалке). И имя бы сделал (еще какое!). Нам ведь твоя судьба небезразлична. И на факультете у тебя все говорят, что ты человек способный и перспективный. И нам ты зла не сделал (а кто в Лефортово распекал меня за «сокрытие фактов» да каторгой грозил?). Словом, подумай, предложи темы, позвони и все обсудим. Встретимся здесь же — ты только адрес-то не записывай, постарайся запомнить. Добро? (Да вы не извольте беспокоиться, дяденьки, я ваши адреса всю жизнь помнить буду, как ваш бывший министр Виктор Абакумов, который несколько эффективней использовал такие конспиративные квартиры — для встреч с девушками). Habeas Corpus^[11] в качестве вкладыша к диплому — что может быть лучше! Почему-то вспомнилась реплика Виктора Райского из фильма «ЧП» (пожалуй, лучшая роль Вячеслава Тихонова): «Полковник Гао, если вы согласны, моргните два раза».

Задним умом, уже в метро, мне пришли в голову полдюжины куда более остроумных ответов, но поезд ушел. Так мне, по крайней мере, казалось. И здесь ошибся. Как горько заметил поэт, обнажая суицидные наклонности, «предназначенное расставанье обещает встречу впереди…».

* * *

Неделю спустя позвонил Евгений Иванович:

— Леонид, я навел справки по поводу Польши. Все совсем не так, как ты думаешь. Комитет не причастен. Ты подал документы в конце года, когда квота на туристский обмен в ТУ сторону была уже исчерпана. Тебе просто не повезло. Но дело поправимое. Подай документы заново, только неси их не в ОВИР, а прямо через нас… Запиши мой телефон — 224… Я наверняка смогу помочь, даже, может, дадим небольшое поручение… Договорились?

Нет, ты не мудак, Женька! — подумал я и понял, что в этот раз мне Польши уж точно не видать, как своих ушей.

ЕСЕНИН

Не знаем мыслей евреев о Пушкине. В.В. Розанов

Второй (после вынужденных путешествий) еврейской профессией следует считать литературоведение. Литературоведы — продолжатели дела древних переводчиков-толкователей (баалей-мидраш) Священного писания и религиозных академий. Ни одна строка Торы не должна оставаться непонятой.

Свою первую курсовую я писал у профессора Александра Ивановича Овчаренко. Он был членом идеологической комиссии ЦК КПСС. Это отвращало от Овчаренко независимо мыслящих студентов. Экспериментируя по части выживания, я решил на нем испытать свою тактику. Я пришел к нему в семинар и сказал, что хочу заниматься «Серебряным веком» — акмеизмом, Ахматовой, Мандельштамом, Гумилевым (подальше от соцреализмов). Овчаренко повел себя как человек, идеологически незашоренный, отнесся к моему выбору спокойно, а в конце года похвалил мою работу «Эстетика акмеизма и символизм» и сказал, что будет рад, если я останусь в его семинаре. Его замечания не выходили за академические рамки, он не навязывал источники, не подсчитывал ссылки на основоположников.

В начале 4 курса нас собрали в «круглой» аудитории для ежегодного приветствия и напомнили, что пора позаботиться о теме и руководителе будущей дипломной работы тем, кто еще не определился. К этому времени я пресытился и акмеистами, и символистами. Не зря имажинисты называли их поэзию лимонадом. Захотелось чего-то «покрепче». Нас воспитывали на многозначности слова и воспитали. Я поинтересовался у Овчаренко, как он смотрит на то, что я останусь в его семинаре, но заниматься буду Есениным. Александр Иванович признался, что Есенин всегда был и его слабостью, но предупредил, что предвидит «некоторые трудности» для меня, когда дело дойдет до диплома. На факультете, мол, имеется «штатный» есениновед, который неизбежно проявит ревность, а на защите захочет быть оппонентом. И ежу ясно: если влиятельному оппоненту попадет вожжа под хвост, Овчаренко не станет из-за меня копья ломать. Мотивация для этого не просматривается. Тонкий лед. Но за есениноведом волочился грязноватый шлейф жидоедства. В стенах университета с неприкрытым юдофобством я сталкивался редко. Похоже, что в МГУ существовала процентная норма и на юдофобов.

Последние же нуждались в «своих» евреях — дескать, смотрите, это все выдумки злопыхателей и неудачников, вот, у меня аспирант-еврей и я пока его не съел, и гармония между нами, и уважение. А что на приемных экзаменах евреев режу, так это еще доказать надо. А не докажешь — технология испытанная, простая и надежная. Люди, зараженные этой бациллой, сдерживались, порой даже стыдились откровенных мерзостей. Я с младых ногтей тяготился вспышками подозрительности — верный путь к паранойе. Один из способов преодолеть ее это контакты с «группой риска», невзирая на брезгливость. Над этой группой монументально возвышался Петр Федорович Юшин, доцент-«есениновод», секретарь факультетской парторганизации, в свободное от службы время баловавшийся стихами о Сталине (в 1970 году мне довелось слушать эти «оды» в авторском исполнении).

П. Ф. Юшин, доцент филфака МГУ, парторг-кавалерист

Во время войны Юшин служил инструктором по пропаганде Второго гвардейского кавалерийского полка. Приобретенные навыки пригодились ему и в научной деятельности. Декан факультета журналистики Я.Н.Засурский рассказывал, как во время выпускного вечера Юшин, будучи аспирантом и замдекана журфака, набрался так, что не дошел до туалета и залил чугунную входную лестницу альма-матер, за что был нещадно побит студентами.