Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

Однажды «во дни сомнений, во дни горестных раздумий…» забрел я в факультетскую библиотеку, в которой заканчивалась подготовка к открытию книжной выставки «Советские поэты, павшие в ВОВ». Были расставлены торжественно оформленные стеллажи с тщательно отобранными экспонатами. Дело за малым — выставку надлежало «освятить». Почетная обязанность по утверждению лежала на секретаре парткома. Библиотекари на время церемонии приостановили обслуживание студентов, и мне пришлось смиренно дожидаться ее торжественного завершения. Смуглый человек с головой-кубиком, по-хозяйски прошелся вдоль выставочных стендов. И вдруг его седой ежик еще больше ощетинился. Юшин брезгливо снял с полки тоненький сборничек, скромно прислонившийся к солидному синему коленкору серии «Библиотека советской поэзии». Босс помахал книжонкой перед носом заведующей библиотекой и, выглянув поверх квадратных рам очков, прогремел:

— А это что здесь делает?

Книжка пошла по рукам.

— Как что, Петр Федорович? Это же Павел Коган. Любимый поэт нашей молодежи.

— Я и без вас вижу, что это Коган — по-русски читать еще умею. Я спрашиваю вас, что он делает на выставке советских поэтов?

— ???

— Советский поэт не может «задохнуться «Интернационалом»! Это поэт анти-советский. И его следует убрать со стенда.

Растерявшаяся библиотекарша выполнила приказ, а Юшин направился к двери.

И тут меня осенило: это Он! Мой герой, мой избранник. Это та самая каменная стена, за которой меня никто не достанет. Ведь и я не собираюсь делать академической карьеры в этой стране, мне не перед кем будет краснеть за своего наставника. Быть реалистом — значит, не спорить с ветром, а грамотно развернуть судно. Тогда есть шанс сделать ветер своим союзником. В книгах пишут, что когда гвардия Наполеона въезжала в Кремль, то у императора порывом ветра сорвало с головы треуголку. Дурное предзнаменование? Ничуть не бывало. Чтобы не подвергать испытанию боевой дух армии и сохранить величие момента, Наполеон отдал приказ всем воинам обнажить головы. Суеверный страх перед дурным предзнаменованием, таким образом, был переплавлен в собственное волеизъявление.

С такими, примерно, мыслями я и перешагнул порог 12 аудитории, закрепленной за семинаром Юшина.

— А что вас, собственно, привело в мой семинар? — поинтересовался доцент. — Чем вас привлек такой противоречивый поэт, как Есенин?

— Своей противоречивостью. А еще потому, что чтение его стихов вызывает головокружение.

— Ну вот, теперь понятно. — Пробурчал Юшин. — Так вам не сюда, не к Юшину в семинар надо, а в Институт Склифосовского.

Я не стал вникать в специфику юшинского юмора, тем более, что сам по-детски подставился, не разобрав броду. Самое благоразумное — покинуть калашный ряд.

— Да погодите вы, — грохнул Юшин, когда я был уже у двери. — Попробуем подлечить на месте. Садитесь и работайте.

Привыкшие к его выходкам семинаристы — их было человек пять — заулыбались.

* * *

Его, правда, большевики не расстреливали, просто под горячую руку не попался, хотя у Есенина перед ними куда больше «прегрешений», чем у его антипода эстета Гумилева. За уши тянули к «народу» (в 30-е годы филологи это называли «изнародованием»). Щедро подмешивая охры в анализ творчества Есенина, критики упрекали его за недопонимание, «расхождение со временем» (все равно, что сказать о человеке, попавшем под машину, что у него расхождения с техникой). Между тем, он все прекрасно понимал, в том числе и то, что при новой власти можно складывать кирпичи и варить сталь, но нельзя творить. Мало, кто из его современников поднялся до таких строк:

«Отдам всю душу Октябрю и Маю,

но только лиры милой не отдам.

Лишь Ходасевич смог: «Первоначальный инстинкт меня не обманул: я был вполне убежден, что при большевиках литературная деятельность невозможна. Решив перестать печататься и писать разве лишь для себя, я вознамерился поступить на советскую службу». Мандельштам обвинял эпоху («век-волкодав»). Неистовый Маяковский — всех подряд. Есенин никого не обличал, не учил, не проклинал, не винил в своих и народных бедах. Он ощущал себя пассажиром на корабле. И в этом его величие:

И уже говорю я не маме,

А в чужой и хохочущий сброд:

Ничего, я споткнулся о камень,

Это к завтрему заживет.

Есенин сам избавил большевиков от своего присутствия. Поэт умер, спасая свои стихи, заряженные метафизическими токами, воспарившие над могилой поэта, словно душа. Они, как и он сам, нуждались в защите. Есенин — подлинный интеллигент, если пользоваться определением словаря Ушакова — «Человек, социальное поведение которого характеризуется безволием, колебаниями, сомнениями». Есенин меньше других «попутчиков» был отравлен бациллой разрушения. Правда, Эренбург рассказывал, что в мае 1918 года, отдавая дань времени, Есенин уверял его, что «нужно все повалить, изменить строение вселенной, что крестьяне пустят петуха, и мир сгорит. Потребность разрушать то, что строил не ты, неспособность противостоять массовому психозу в те дни косила многих.

«Патриоты» из клуба «Родина» шептались о том, что евреи ритуально замочили Есенина то ли в «Англетере», то ли на допросе в ГПУ. Но до открытых обвинений пока не дошло. Евреев еще не отгоняли от русской поэзии. Да что там поэзии. Я год с открытым ртом слушал спецкурс одаренного популяризатора древнерусского искусства В.В. Кускова. Особенно захватывали практические занятия, когда он гасил в аудитории свет, выводил на экран крохотный фрагмент малоизвестной иконы, и предлагал по нему определить эпоху, школу, материалы, сюжет иконы (ex ungue leon em)^[12]. Владимир Владимирович, раскусив мою увлеченность, соблазнял «поселиться» в его семинаре и полностью переключиться на его предмет. Я не внял и впоследствии не раз жалел об этом.

В начале 90-х я приглашу в Мюнхен Севу Сахарова (в то время старшего научного сотрудника ИМЛИ). Мы рванем по моцартовским местам, а в живописном австрийском городке Санкт-Гильген на Вольфгангзее он надолго задержится у витрины магазина курьезов с выставленным напоказ образчиком тирольского черного юмора. Изделие из раскрашенной жести изображало миниатюрную виселицу с подвешенным человечком — вылитый Есенин.

— Знаешь, я поймал себя на кощунственной мысли. — Сказал Сева. — Не хочется марать память Сергея Александровича. Но мои коллеги высоко оценили бы такой подарок. У нас в какой кабинет не войдешь, обязательно застанешь там группу «экспертов» по… эксгумации советской литературы: Есенина, Маяковского, Горького… Ну, не литературный институт, а институт судебной медицины.

«Отдайте Гамлета славянам! — прокричит в журнале «Дружба народов» в 1979 году литературный мародер Юрий Кузнецов. (В 2014 году журнал отметит 25-летие этой публикации, перепечатав стихотворение в рубрике «Золотые страницы «ДН»).

Но тогда, в 60-е, время литературных джихадистов еще не наступило. Правда, в есениноведении и еврейские фамилии мне что-то не попадались. Я буду первым! Уверен, что самого Есенина это не удивило бы. Разве не он писал Мариенгофу, что в России его, кроме еврейских девушек, никто не читает? И разве не Исаак Бабель произнес: «От многих слов Есенина болит сердце»?

А что если предложить Юшину тему «Есенин и евреи» или «Есенин глазами еврея». Чем не темы? Непреложный факт, что при жизни Есенина еврейские связи служили ранимому и раненному поэту живым щитом от агрессивной большевистской фауны. Не уберегли — это верно. Но ведь пытались. Неудивительно, что эти факты по сей день упорно замалчиваются. На протяжении всего ХХ века на пути интереснейших документов железной стеной вставали цензоры-блюстители идеологической гигиены, ученые-ретрограды, редакторы, умирающие сто раз на дню от страха («то ли гений он, то ли нет еще»).