На мои вопросы они отвечали охотно, называя клички своих подруг, и тут же просили их отпустить, а за это они обещают завтра принести не один паспорт. Я был удивлен столь легким способом добычи иностранцами наших советских документов. Наутро я запиской доложил в наркомат об этих опросах, подробно высказав свои опасения.
В наркомате эта записка вызвала серьезное обсуждение. Главному управлению государственной безопасности были высказаны претензии в безответственном отношении к столь серьезным промахам. На меня начальники управлений поглядывали искоса.
Каждый день из органов милиции республик, краев и областей поступали разнообразные донесении, представляющие большой интерес, по которым надо было принимать решения или докладывать наркому для постановки вопроса в правительстве. Бывали и такие вопросы, которые сразу не укладывались в голове, о многих из которых нельзя писать, но о некоторых все же хочу сказать.
Ко мне явилась группа цыган с просьбой разрешить им выехать в Румынию на две недели для того, чтобы вручить «цыганской королеве» золото и ценности, ежегодно собираемые цыганами всего мира для подарка «королеве». Я в то время не знал, что у цыган есть «королева».
В августе 1939 года я получил решение Политбюро, где сказано, что я включен в комиссию по проведению праздника «Дня авиации», который состоится на Тушинском аэродроме. Председателем комиссии был командующий МВО Буденный*. Раза три мы заседали, а затем Буденный сказал, что едем в Кремль на доклад «хозяину» [22].
Я никогда близко не встречался со Сталиным, кроме как видел его на Красной площади во время парадов, где маршировал с Академией, и мне не приходилось с ним разговаривать, поэтому понятно некоторое волнение в связи с предстоящей встречей.
Когда мы вошли в кабинет, там были, кроме Сталина, Молотов*, Микоян* и Ворошилов. Мы, каждый по своей линии, доложили, как будет проходить празднование. Сталин задавал вопросы по ходу докладов, и дело подходило к концу.
Вдруг Сталин неожиданно спросил у Буденного: «А кто полетит на головном самолете четырехмоторном?» Буденный назвал летчика-испытателя, кажется, Гуркенштейн или что-то в этом роде. Сталин нахмурился и сказал: «А кто он такой, кто его знает? В народе такого не знают». Все замолчали, а Сталин подошел к стене и нажал кнопку.
Пришел на звонок Поскребышев*. Сталин ему сказал: «Найдите Громова* и соедините меня с ним».
Через несколько минут Поскребышев зашел и сказал, что Громов в Горьком, он у телефона. Сталин взял трубку и тихо сказал: «Да». Ему ответил Громов, и затем произошел следующий разговор.
Сталин: «Здравствуйте, товарищ Громов! Вот мы хотели провести день авиации, и просим вас полететь на головном самолете во время воздушного парада». В трубке что-то заворковало.
Сталин: «Нет, я не приказываю, а прошу. Если можете, то прилетайте». Затем пауза и опять: «Нет-нет, не приказываю. Ну, вот и хорошо, что согласны. Будьте здоровы!» Затем, повернувшись к нам, сказал: «Громов согласен, на него и рассчитывайте. Его вся страна знает».
После этого мы ушли, и у меня надолго осталось впечатление от этого разговора. Вопреки ходившим слухам, что он суровый, нелюдимый и т. д., у меня от первого свидания такого впечатления не сложилось.
Кстати сказать, впоследствии я не раз убеждался в том, что Сталин был таков: чем он меньше знал человека, тем он официальнее и вежливее был, и наоборот, своих приближенных он держал в кулаке, и они его все боялись.
Воздушный парад прошел нормально, и к нашей комиссии замечаний не было.
Одним словом, я осваивал этот сложный участок работы и стал привыкать. Настроение с каждым днем менялось в пользу милиции, но оказалось, что моя судьба уже была решена в другом направлении.
Переход в госбезопасность
Вероятно, мои записки в НКВД СССР по разным вопросам государственной безопасности, в том числе и по девушкам легкого поведения, занимавшимся приобретением паспортов для иностранцев, сыграли некоторую роль, и меня вызвали к наркому для того, чтобы объявить, что я назначен заместителем начальника Главного управления госбезопасности НКВД СССР и одновременно — начальником Секретно-политического отдела наркомата [23].
Я пытался было доказывать, что уже стал разбираться в милицейских делах, что чекистской работы не знаю и могу ошибаться в таком серьезном и ответственном деле. В ответ на мою речь нарком зло пошутил, сказав: «Ты окончил курсы чекистские (это за 10 дней!), и нечего прибедняться! Иди и работай, а плохо будешь работать — выгоним».
Я ушел в Главное управление милиции и следующий день работал там. К концу дня мне позвонил начальник секретариата НКВД СССР и передал указание наркома, что если завтра с утра я не буду на новом месте, то дело кончится плохо. И так я стал заместителем начальника Главного управления госбезопасности (нынешнее НКГБ), то есть «чекистом». Как быстро я «совершенствуюсь»! Правда, когда я все обдумал, то понял, что у ЦК партии и руководства НКВД СССР было безвыходное положение, раз назначают таких, как я, то есть без чекистских знаний.
Период 1937–1938 годов, когда в НКВД властвовал нарком Ежов — секретарь ЦК партии, член Политбюро [24], член Правительства СССР, депутат Верховного Совета СССР и т. д., то естественно, ему верили, что кругом враги, надо бороться, и он «боролся», арестовывая тысячами в день честных людей.
Большую подлую помощь в этом деле сыграл бывший редактор «Правды» — органа ЦК партии — Мехлис*, который, захлебываясь, каждый день превозносил Ежова и органы, как поборников бдительности и преданности, и только «Ежовы рукавицы» могли разоблачать и арестовывать «врагов». Мехлису подпевали и другие редакторы газет, что Ежов Н. И. день и ночь грудится на благо Отчизны и не смыкает глаз, и только благодаря Ежову существует наша страна и т. д. и т. п.
На самом деле, как потом я увидел документы на Украине, этот член Политбюро, секретарь ЦК и т. д. арестовывал десятки тысяч невинных людей, создавал провокационные дела, требовал от начальников УНКВД областей и республик все больше и больше арестов, награждая наиболее отличившихся в этом деле, и арестовывал «нерадивых», спускал в области «планы по арестам», а начальники УНКВД в угоду Ежову выдвигали встречные планы арестов, а в конце месяца просили добавить сверх плана 200–300 человек на область, мотивируя свою просьбу тем, что с секретарями обкомов аресты согласованы.
В министерствах и ведомствах, а также и среди населения появились «бдительные активисты», которые в угоду Ежову и органам писали друг на друга доносы, обвиняя во враждебных и шпионских действиях, и их арестовывали…
Достаточно сказать, что в 1937 году, когда я был на 2-м курсе Академии, на Фрунзенской райпартконференции мы два дня выбирали президиум конференции, обсуждая и «слушая» каждого выдвинутого в президиум делегата конференции…
Из выбранных в президиум на второй день конференции половины не оказалось, они были арестованы, в том числе и наш комиссар Академии Неронов*.
Военный трибунал заседал дни и ночи, разбирая дела на высший военный состав, в том числе и маршалов — Тухачевского*, Егорова*, Уборевича*, Якира* и др. Причем членом военного трибунала был бессменный Буденный, который очень усердствовал, докладывая записками Сталину, что он «в ходе суда убедился, какие это проститутки (Тухачевский и др.) и враги народа». Я читал такие записки.
В конце 1938 года мы из газет узнали, что Ежова сняли и назначили наркомом речного флота [25], а затем арестовали и расстреляли. Собаке — собачья смерть!
Я до сих пор удивляюсь, зачем было Хрущеву* скрывать это на XX съезде партии и не говорить прямо, что вместе со Сталиным виноваты не меньше Ежов, Ягода*, а затем Берия, Абакумов*, да и Игнатьев*. Кстати сказать, и у членов Политбюро того времени не нашлось мужества дружно сказать Сталину: «Остановитесь и разберитесь!»
