Камбасерес взял свой лорнет (он не видел ничего в четырех шагах) и, посмотрев на моего нового знакомого, засмеялся.
— Вы правы, — сказал он.
Через два года фамилию этого человека обнаружили в заговоре Жоржа.
У Камбасереса за столом бывало не больше двадцати пяти человек, и в их числе мало женщин, никогда не больше двух. Тогда у него работал очень хороший повар и обеды получались прекрасные. Кушанья разносили слуги и метрдотель. Такой способ угощения казался великим нововведением, признаюсь, он нравился мне. Перед Камбасересом обыкновенно ставили огромный паштет с трюфелями из жирных печенок или молок карпа, и тогда он проявлял по отношению к гостям особую вежливость, сам раздавая всем это блюдо.
Иногда он также угощал блюдом из редкой дичи. Помню, однажды он указал мне на куропаток и рябчиков, присланных ему Жозефом Бонапартом вместе с корсиканскими дроздами. Этих следовало есть тотчас вслед за первыми. Когда метрдотель поставил перед Камбасересом блюдо, он положил дроздов мне и соседке своей с левой стороны; потом взял одну птичку и, услаждая чувства свои нежным ароматом, сказал:
— Д’Эгрфей! Посылаю вам дрозда. Слышите, дрозда.
— Благодарю, гражданин консул; сейчас.
Д’Эгрфей работал в это время над огромным индюком с трюфелями и убирал спинку его, эту любимую часть всех обжор.
При слове сейчас Камбасерес чуть не уронил вилку с дроздом и поглядел на д’Эгрфея сердито.
— Вот прекрасно! Сейчас… сейчас…
Сначала все, и я вместе с другими, подумали, что Камбасерес, строго следящий за этикетом, рассердился за слишком приятельские слова своего старого друга. Но он и не думал об этом.
— Сейчас! — повторил он еще раз и, положив дрозда на тарелку, которую подставил ему слуга, прибавил: — Как можно думать об индюке и трюфелях? Надобно есть вот это, и в ту же секунду, а не сейчас!
Никогда и ничто, ни одна карикатура Калло и Хогарта, не сравнится с выражением лица д’Эгрфея, когда он ел дрозда. Большие глаза его, круглые и зеленые, излучали такое удовольствие, что трудно было не засмеяться. Но Камбасерес наблюдал на эту картину с чрезвычайной серьезностью: он разглядывал д’Эгрфея, уставив свой лорнет на красное, упитанное лицо старого гурмана, точно рассматривая новое издание Пандектов [90], прежде никому не известное.
— Ну? — сказал он наконец, когда тот положил на тарелку последнюю косточку.
— Сочно, усладительно, превосходно!
— Так принесите и мне еще с вертела! — сказал Камбасерес с истинно комическим смирением. — Попытаюсь съесть крылышко или два; но, право, госпожа Жюно, я так болен, что не знаю, смогу ли проглотить хоть кусок.
Это была всегдашняя его привычка: садясь за стол, он начинал жаловаться и рассказывал обо всем, чем страдал с самого утра. Дело почти всегда доходило до колик, и он не пропускал ни одной подробности, рассказывая о том, что именно помогло ему. Заканчивалось тем, что он превосходно обедал.
Камбасерес был замечательным юристом, это знают все; но меньше известно, что он был удивительно любезен. Он рассказывал обо всем с большой приятностью и придавал своему рассказу обороты новые и очень милые, каких совсем нельзя было ожидать от его пряничного рта. Судачили о многих его поступках во время революции; не хочу оправдывать их. Я не люблю кровавых годов, к которым привязано его имя, и даже ненавижу все, что может напоминать о них; но я желала бы оправдать Камбасереса, по возможности защитить его от упреков, заслуженных людьми одной с ним эпохи. Наполеон тоже не любил 93-го года, и я слышала мнение его о Камбасересе и знаменитом голосе, поданном им [за казнь короля]. Он сильно восставал против приговора, и это гораздо прежде, нежели мог подозревать, что некогда собственная судьба его тоже будет судьбою государя. Никогда не слышала я, чтобы он произносил имя Людовика XVI, не прибавив к нему: несчастный король. Бонапарт был против приговора, несправедливо предъявленного, как он говорил, человеку, виновному только в преступлениях других. Передаю здесь мнение его, потому что, мне кажется, оно относится к важному предмету, который близок к его судьбе и все еще, через тридцать восемь лет, имеет влияние на судьбу Франции.
Я уже говорила, как любил Камбасерес помогать. Особенно все приезжавшие в Париж из Лангедока встречали у него прием ласковый и тем более драгоценный, что в хозяине не ощущалось того лака светской вежливости, который часто становится обманчивым маяком и приводит вас на мель, когда вы в открытом море. Я знала лангедокцев, приходивших в дом Камбасереса прямо сойдя с дилижанса. Он принимал их как нельзя лучше, прочитывал их просьбы и иногда говорил им: «Я не могу исполнить вашей просьбы, потому что уже обещал это другому; но вот что надо сделать, и вы поправите свои дела». Тут он объяснял им, как надо просить в другом министерстве о другом месте, заступался за них, рекомендовал, и просители возвращались довольными, даже если не получали ничего, потому что их хотя бы не обманывали. Это прямодушие — редкость в человеке власти. Я долго жила в высших сферах и, кажется, имею право сказать, что Камбасерес, без сомнения, являлся человеком прямодушным и честным.
Черты его были безобразны. Но неспешная походка, модуляции тихого голоса, даже взгляд, который, казалось, в три раза дольше, чем у других, шел к своей цели, — все это удивительно подходило его продолговатому лицу, длинному носу, твердому подбородку и коже, до такой степени желтой, что нельзя было даже подозревать под нею чего-нибудь красного. Покрой и цвет его платья, парик и манжеты, которых никто больше не носил, так же как и жабо, поражали. То же можно сказать и о его доме, о его гостиных, наполненных людьми, и о нем самом, одинаково свободно расхаживающем по галереям Пале-Рояля, тогда дворца Равенства, и Тюильри.
А д’Эгрфей, в своем небесно-голубом бархатном камзоле с пуговицами в стразах, с широким круглым лицом, всегда блестящим, будто он сейчас из воды, и со своими большими глазами, яркими, как кошачьи? А Монвель, в черном с головы до ног, так что ему недоставало только плерезов (траурных нашивок) к рукавам, и тогда можно было бы спрашивать, кто у него умер, тем более что этот мрачный костюм служил дополнением к лицу, как известно, не очень веселому? А Лаволле, со своим моложавым лицом и вечно в парадном платье? Словом, все они вместе с Камбасересом составляли одно нераздельное целое, и вот почему рассказала я об окружавших его, изображая его самого. Как удивительно отличалась от всех окружавших эта небольшая группа из пяти или шести человек, с важностью расхаживающая по Пале-Роялю со своим предводителем и беседующая неспешно и осторожно, как ученики Платона, идущие за ним к мысу Суниум.
Первый консул иногда сердился, когда ему приходилось оправдываться за Камбасереса. Однажды я видела его даже в гневе, когда он услышал перевод какой-то статьи из английской газеты. Там насмехались над вторым консулом, а от второго к Первому переход не так уж велик, и неприязненно настроенный журналист не считал это проблемой. Бонапарт топнул и сказал Жозефине:
— Нужно, чтобы ты вмешалась в это! Слышишь ли? Только женщина может сказать человеку, что он смешон. Если я возьмусь за это дело, то скажу ему просто, что он дурак.
Не знаю, решилась ли госпожа Бонапарт сообщить консулу Камбасересу, что он смешон, но знаю, что он так и остался навсегда тем, кем был.
У Камбасереса была прелестная внучатая племянница, госпожа Бастареш. Я всегда удивлялась, что он не поручал ей принимать своих гостей. Не страшился ли он наружности ее провожатого, которого трудно было устранить, потому что это был ее муж и (отчего не сказать?) обезьяна самая ревнивая, какую только можно себе представить. На свете есть много непонятного, и одно бывает темнее другого. К этому последнему разряду принадлежит и брак девицы Розы Монферье с господином Бастарешем, байоннским банкиром, поселившимся в Париже.
