Он взял одного из львят и дал мне тоже потрогать его: львица повернулась и как будто не замечала этого; но вдруг поднялась во весь свой рост и завыла так, что задрожали стены. Феликс начал говорить с ней и, продолжая держать щенка, уговаривал меня не бояться. Тогда я стала внимательнее разглядывать львенка. Он больше походил на маленького тигра: шерсть была рыжеватая, с большими черными пятнами; хвост, как и у братьев его, длинный, рыжий с черным, походил на змейку из-за черных колец на рыжей шерсти.
Феликс сказал нам, что Первый консул навещал львицу, ласкал ее, и она приняла его очень хорошо.
— Он осведомлялся, когда она родила, чем питается и особенно что пьет. А адъютант, который был с ним, дал мне целую золотую монету, чтоб львица выпила за здоровье республики. Я исполнил его приказание. О! Первый консул думает обо всем!
Пока Феликс говорил, я думала о судьбе этого удивительного человека, который окружал себя самыми необычными предметами своего времени. Он, верно, не без удовольствия заметил, что львица родила именно в день 18 брюмера.
Надо сказать, что мамаша была очень добра к своим детям. Она брала их к себе, беспрестанно вылизывала языком шириной в полфута, что-то говорила им, как будто уговаривала, точно кормилица, и, когда солнце или ветер беспокоили ее и детенышей, переносила их на другое место в своей пасти, как кошка своих котят.
Первый консул приехал, когда мы еще были там: он был верхом. Как только Феликс увидел его, он поспешил подать ему бюллетень о львице, точно как о родильнице-женщине. Госпожа Франжо и то не сделала бы лучше. Он также уверял, что львица пила за его здоровье и что она чувствует себя очень хорошо. Наполеон ласкал львицу и разговаривал с Феликсом обо всех его животных с такой необыкновенной легкостью и с таким знанием всего относящегося к их гигиене и содержанию, что, право, можно было подумать, будто он специально занимался изучением этого предмета.
Феликс, видя, что его одобряют, начал рассказывать одну из своих занимательных историй; но когда он дошел до самого удивительного места, как заявил он сам, Наполеон сказал ему, стукнув легонько по голове:
— Феликс, ты лжешь, приятель: крокодилов там нет и никогда не было. Но все равно продолжай свою историю.
Легче было сказать это, нежели исполнить. Бедного Феликса так смутило это обращение Первого консула, что он никак не мог вновь ухватить нить своего рассказа.
— Ну, в другой раз! — сказал ему Наполеон добродушно. — Только помни, что крокодилы не едят тех, кто купается в Босфоре; иначе было бы легче избавиться от Леандра таким образом, нежели топить его, потому что у бедняги не было лодки.
Мы прогуливались в этом прелестном саду и в прекрасных его теплицах, которые тогда еще не были такими, как теперь, но Ботанический сад уже стал одним из самых богатых заведений этого рода в Европе. Мадридский сад был богаче минералами; лиссабонский — некоторыми предметами, каких нет нигде в другом месте; но только наш представлял общую коллекцию, ставшую после нашим Музеем естественной истории — местом, наиболее подходящим для изучения науки. Наполеон сказал нам в тот день:
— Я хочу, чтобы это место было самым привлекательным для ученых-иностранцев, которые приезжают в Париж. Я хочу, чтобы они приходили сюда наблюдать любовь нашего народа к наукам и искусствам и удивлялись ей. Музей естественной истории должен быть тем же, чем будет Музей картин и скульптур или Музей древних памятников. Париж должен быть первым городом в мире. Если Бог продлит мне жизнь, я хочу, чтобы этот город сделался мировой столицей науки и культуры. Наши живописцы уже первые, одни в Европе, и, кроме Кановы и Аппиани, Италия не может похвалиться, как мы, множеством великих живописцев и скульпторов. Поэты их также не стоят наших: Чезаротти и Альфиери не могут сравниться с нашими молодыми писателями [88]. Словом, я горжусь своим отечеством и хочу, чтобы само оно никогда не забывало, что оно значит и что может значить.
Мы пошли в кабинет естественной истории. Первый консул, отметив длину змеи с острова Явы, которая была разложена, как лента, на одном из карнизов, рассказал нам о египетских змеях, а потом о псиллах (заклинателях змей). Он много подшучивал над Деноном, который непременно хотел узнать, каковы на вкус эти животные. Жюно уверял, что змея, которую ел Денон, прицепилась к его подбородку и не хотела отстать: хвост ее свернулся пять или шесть раз кольцом ниже подбородка, а подбородок этот был в самом деле необыкновенно длинен.
Говоря о змеях, Первый консул рассказал нам в тот самый день, прогуливаясь по аллеям Ботанического сада, небольшую историю, довольно смешную, которая случилась в его доме в Каире. Жюно после повторил мне ее с новыми подробностями.
Однажды утром, за завтраком, разговорились о змеях и псиллах. Главнокомандующий сказал, что верит только змеям.
— Я думаю, — прибавил он, — что в Египте, как и везде, есть шарлатаны. Псиллам даже легче показывать свои фокусы здесь, нежели нашим искусникам во Франции, где они своей ореховой палочкой находят источники. И я уверен, когда псилл говорит, что он съест змею, вокруг него собирается зевак больше, чем наш соберет их на Новом мосту.
— Уверяю вас, генерал, — сказал ему Жюно, — что я видел, как эти люди делают вещи совершенно непостижимые. Вы знаете, что я не легковернее других. Но я видел, между прочим, как начальник этих существ совершал невообразимые чудеса.
— Кто? Начальник змей?
— Нет, — отвечал Жюно, — начальник псиллов. Вы можете смеяться надо мной, но я повторяю, вы удивились бы, увидев его проделки.
— А я уверяю тебя, что это шарлатаны и больше ничего. Постой, мы сейчас устроим опыт. — Он повернулся к слуге-переводчику и сказал: — Ступай к начальнику псиллов и приведи его сюда с двумя из его помощников.
Начальник псиллов явился в ту же минуту, и главнокомандующий сказал ему через толмача:
— Здесь в доме есть змея; сыщи ее, и ты получишь два цехина (12 франков) для себя и столько же для своих товарищей.
Псилл поклонился и потребовал две кадки с водой. Когда их принесли, он разделся донага, набрал в рот воды, лег на живот, и начал ползать, как пресмыкающееся, которое он искал. При этом он прыскал водой, сжав зубы, что было похоже на шипение змеи. Так прополз он по всему нижнему этажу дома и возвратился нагой, весь испачканный, грязный. Встав перед главнокомандующим, он сказал ему, улыбаясь, как настоящий дикарь:
— Мафиш… Мафиш [89] (то есть змеи нет).
Бонапарт тоже засмеялся:
— Как, черт возьми! Неужели этот дурак в самом деле представляет из себя ученого?
Он велел толмачу хорошенько объяснить псиллу, что змею видели.
— О, я знаю это, знаю! — отвечал псилл. — Я чувствовал ее, входя в дом.
— Ну, вот вам, комедия начинается! — сказал главнокомандующий. — Так ищи же ее, свою змею, и если найдешь, я тебе дам два цехина.
Псилл опять лег на брюхо и начал прыскать водой по дому. Он вполз на лестницу, которая вела в верхний этаж, где жил Бурьен. Тут был длинный темный коридор, в который выходило много комнат. Его освещало только одно окошко, обращенное в поле. Под окном был рукомойник, который слуги поместили тут, как в самом прохладном месте. Окошко было столь велико, что даже с другого конца коридора можно было видеть чистую лазурь египетского неба, всегда совершенно голубого.
На площадке коридора псилл остановился и явно пришел в волнение. За ним шла вся толпа любопытных, окружавших главнокомандующего. Сам Бонапарт не терял псилла из виду и твердо решил поймать его, если он вздумает выкинуть какой-нибудь фокус. Видя, что псилл стонет и закрывает глаза, Наполеон сказал Жюно:
— Вот, твой молодец начинает представление.
В самом деле, псилл пребывал в каком-то особенном состоянии. Изначально бледный, он бледнел больше и больше каждую минуту. Наконец он опять потребовал воды, умылся и начал опять прыскать ею с шипением, да еще пуще прежнего. Он посмотрел в обе стороны площадки, потому что коридор разделялся ею надвое; наконец сделал рукою знак и пополз налево, где было темнее. Сделав несколько не шагов, а ползков, он сказал тихонько:
