Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Вечером, даже после спектакля, когда не было очень поздно, мы приезжали к госпоже Бонапарт. Там-то удавалось встретить Первого консула. Речь его, всегда привлекающая глубиной мысли и оригинальными оборотами, какие давало ему блестящее воображение, была еще занимательнее в это время, когда он высказывал только идеи, которые могли находить непосредственное воплощение. Признаюсь, что по этой самой причине я редко пропускала обеды в Тюильри. Там бывало много шуму, много людей и, следовательно, много движения; однако всегда было легко услышать и разговоры Первого консула. Самые глубокомысленные юристы, самые великие знатоки финансов, самые тонкие дипломаты сходились вокруг него, слушали его, точно на лекции, и вовсе не походили на людей, пришедших поделиться своими знаниями с неопытным молодым человеком.

Во время истории с адской машиной Первый консул, как известно, был убежден, что удар готовили якобинцы, или, лучше сказать, ничтожная кучка людей, завладевшая именем республиканцев, но достойная лишь прозвания исступленных, данного ей полицией! Он с большой уверенностью говорил в Государственном совете: «Все зло от революционеров, от сентябристов».

Долго нельзя было переубедить Первого консула. Помню, однажды в Мальмезоне он защищал свое мнение против Фуше, Камбасереса, Жюно и многих других. Уже тогда полиция имела в руках нить этого бесчестного дела, и Фуше гордился этим. Жюно не любил его, но соглашался с ним во всем, что говорил он об адской машине. Первый консул спорил, причем упрямо и спокойно, будто дело шло не о жизни его. Только одна минута рассердила его.

Фуше справедливо утверждал, что Вандея, мало усмиренная, все еще в огне, что шайки мятежников контролируют там все дороги и что в Бретани нельзя жить.

— Прекрасно! Очень хорошо! — сказал Первый консул с гневом. — Что вы поете нам о Вандее, о Бретани? Как?! Вы, министр полиции, зная состояние севера и юга Франции, говорите о Вандее словно о средоточии, к которому должны обращаться все внимание и вся забота правительства!.. Какие известия с правого берега Рейна? Разве вандеец тот главарь шайки, которая в прошлом месяце украла 60 000 франков в департаменте Урт? Разве вандейцев захватили нынче в Шатодёне? Из Авейрона, из департамента Нижних Альп, вам всякий день приходят известия о новых арестах. А что случилось третьего дня на Руанской дороге, на дороге в Париж? Это же не какая-нибудь пустыня! Однако дилижанс там остановили восемь разбойников, несмотря на охрану, четырех солдат и сержанта, сидевших на империале. Разве и это вандейцы?

Первый консул, казалось, не на шутку разгневался; но нелегко было сбить Фуше, который глядел на него, конечно, почтительно, однако с таким выражением, что я на месте Первого консула рассердилась бы.

— Позвольте мне заметить вам, генерал, — сказал он Первому консулу, — что разбойники, которые остановили руанский дилижанс, суть не что иное, как шуаны; а это близкая родня вандейцам. Остановив дилижанс, они, прежде чем стали стрелять, потребовали денег, принадлежащих республике; а известно, что вандейцы начинают с того же. Их гонит и преследует генерал Бернадотт, и вот они появляются у нас. Но я не перестану утверждать, что это шуаны.

При этом новом повторении Первый консул подошел к Фуше с поспешностью, которая показывала сильный гнев. Он стал перед ним, сложив руки накрест, и проговорил:

— А я повторяю вам, гражданин министр общей полиции, что вы ошибаетесь, или, лучше сказать, хотите показать, что ошибаетесь.

Тут госпожа Бонапарт, которая чрезвычайно любила Фуше и всегда демонстрировала особенное к нему участие, подошла к Бонапарту сзади и просунула свою руку под его руку. Первый консул тихо вывернулся и сказал ей без гнева, но довольно решительно:

— Сделай милость, Жозефина, оставь меня в покое, когда я говорю о важных делах.

Никогда я не забуду смущенного лица госпожи Бонапарт. Она тихонько вернулась на свое место, не имея и мысли отвечать ему.

— Да, гражданин министр, — продолжал Первый консул, — я повторяю вам очень ясно; вы ошибаетесь, когда хотите доказать, что этот яд, который по несчастью распространился в стране, имеет какую-то другую причину, а не обширный заговор разбоя и преступления, где все решают ничтожные люди, не принадлежащие ни к какой партии; да они и обесчестили бы всякую. Но вот уже пятнадцать лет они готовы продать себя любому и внимательно наблюдают малейшее смущение, чтобы усилить его и воспользоваться им. Неужели вы думаете, что эти люди, которые резали 2 и 3 сентября, устраивали республиканские свадьбы в Нанте, привязывали пятнадцатилетнюю девушку спиною к двадцатилетнему юноше, изрыгая при том отвратительные призывы, наполняли авиньонские ледники трупами; что эти убийцы версальских пленников, мерзавцы, которые два года жили по локоть в крови, подписывая смертные приговоры старикам и девяностолетним старухам, подобным аббатисе Монмартрской [87], или молодым жертвам, каковыми были девушки Вердена; так неужели думаете вы, милостивый государь, — тут Первый консул еще на два шага ближе подошел к Фуше, — что эти люди любили республику и свободу? Можете ли вы отвечать мне да? Если вы сделаете это, то я скажу вам нет! Эти люди хотят своеволия: накануне убийств им не на что было купить хлеба, а через полгода они жили в роскоши, потому что без угрызений совести носили рубашки зарезанного ими и спали на его постели. Вы скажете мне, что иные из них остались все же бедны? Может быть, это и возможно; только бо́льшая часть их долго ела хлеб, смоченный в крови. Я знаю то, что знаю! — прибавил он, покачав головой.

Фуше сделался бледен больше обыкновенного. Когда Наполеон подошел к камину и, по своему обыкновению, начал мешать в нем угли, Фуше сказал голосом, изменившимся от гнева, хотя и соблюдая умеренность в словах:

— Вы, однако, позволите сказать вам, генерал, что не все злодейства, которые обагряли кровью революцию, были устроены якобинцами, как вы называете этих людей. Понятно, что вы не видели, какие трагедии происходили в Тарасконе, Бокере, Марселе и во многих других южных городах, где действовали иезуиты и их сообщники; словом, вы не видали роялистских убийств.

Первый консул стоял наклонившись и поворачивал головешки в камине; при последних словах Фуше он быстро поднялся и тотчас опять подошел к нему.

— То, что вы рассказываете мне, прелестно! Вы подтверждаете слова мои: я целый час говорю вам то же. Эти чудовища с лицом человеческим, которые засучивают рукава, если только на них есть рубашка, и кидают людей в воду или рубят им головы, бросили бы их на костер инквизиции, если бы только великий инквизитор больше заплатил им. Как будто я не знаю, что были роялистские убийства! Я мог бы сказать, что они стали возмездием и что авиньонские ледники и убийство многих людей, которых я сам знал лично и (хотя был тогда еще очень молод) мог бы поручиться за них, извиняют некоторым образом последние злодейства; но я не скажу этого; ничто не дает права на жестокость, ничто не может сделать законным преступления. Не революция устроила эти бесчестные дела. Кровожадные убийцы!.. Будь они прокляты! Надо положить конец разбою, который смущает внутреннее спокойствие; это отрыжка гибельных времен. Общественная безопасность под угрозой, и на многие драгоценные ее приобретения уже нападают. Каждый член общества ежеминутно видит подрыв порядка. Безопасность остается пустым словом, и самое невинное существо не знает, ложась спать, будет ли оно на другой день завтракать в своем доме. И все это делается при таком правлении, которое хочет спокойствия и возвращения порядка. Надо, чтобы это прекратилось. Знаю, Директория оставила нам печальное наследство, но зла нельзя изгладить, обвинив в нем других. И вот теперь этим мерзавцам уже не достаточно того, что они нападают на меня: они хотят подорвать целый квартал в Париже! Если бы часовой в Опере не отослал бочки подальше, две тысячи человек было бы изранено и убито из-за того, что эти чудовища хотят моей жизни. Повторяю, надобно это прекратить. В то время как республика, везде победоносная, предписывает законы своим неприятелям даже среди их собственных земель, она не допустит разрушений со стороны нескольких мелких извергов, которые как будто на смех принимают на себя политическую волю. Не им изъявлять такие возвышенные чувства, как любовь к отечеству! Эти разбойники грабят дилижансы и сборщиков податей, а говорят, что ведут войну с правительством! Это низко!