— Гражданин консул, — отвечал Фуше, — я могу только повторить вам то, о чем уже имел честь говорить много раз после 3 нивоза. Это неистовое злодеяние могло быть совершено не врагами республики и не вашими лично, а врагами всего человеческого. Они нападали 13 вандемьера на Конвент; они состояли в заговоре против Директории не потому, что она была для них хуже Конвента или Комитетов, но потому, что они враги всякого правительства. Истина эта известна мне, гражданин консул, и место, которое я занимаю, дает мне возможность лучше любого другого знать все эти беззакония. Но, соглашаясь с вами в том, что несколько сотен бандитов рассеяно по нашей прекрасной Франции и что они производят зло, которое мы видим, я говорю, что этих демонов изрыгает иной ад, а не 93-й год.
Первый консул пожал плечами:
— Полноте, вы опять со своим Английским комитетом! Конечно, я не люблю Англии, то есть ее кабинета; но думаю, что вы уж слишком несправедливы к нему.
— Гражданин консул, я уже не так молод, чтоб увлекаться огнем предубеждений: я рассуждаю, наблюдая за событиями. Я давно знаю пасквилянта Метжа и могу представить вам свои подозрения и сомнения. У Метжа нет ничего, а между тем он позволяет себе каждый день расходы довольно значительные и платит за все наличными. Откуда он берет эти деньги? Разумеется, он на жалованье врагов республики!
— Но разве на свете одна Англия может давать деньги, чтобы смущать наше спокойствие? Вы видели, какие сильные подозрения возникли против Лепеллетье и Антонеля; Метж часто посещал этих людей. И разве не ясно теперь, что действия Черакки, Демервиля и Арена́ были известны этому Метжу? Кажется, короткий кинжал, который носил он, был припасен для меня на случай, если б я встретился ему. Впрочем, славный тип этот Метж — он защищался как лев. Где его взяли?
— На переходе к театру Фейдо. Уже было очень поздно. Полицейские, которым приказали идти за ним, остановили его сначала именем закона, но не тотчас схватили за руки. Он получил возможность вынуть короткий кинжал, который всегда носил с собой, и ударил им полицейского офицера: нанес ему несколько жестоких ударов, но, к счастью, только в руку и в ладонь. Он четыре месяца не спал в одном месте двух ночей кряду. В небольшой комнатке на Монмартре он работал над своими мерзкими памфлетами, за которые платили ему слишком щедро, то есть дороже, нежели они того стоили.
В это время в зал вошли двое трибунов. Первый консул принял их с отличной вежливостью, и разговор продолжался в том же тоне. Один из трибунов был Дюверье. Первый консул говорил с ним о донесении, которое тот готовился через несколько дней представить Трибунату: проект об учреждении особых уголовных судов, предназначенных для непосредственного наказания воров и разбойников, которые грабили на дорогах и уже стали смущать спокойствие городов. Первый консул снова говорил об этом предмете, и говорил превосходно. В такие-то минуты надо было видеть и слышать его. Огонь его речей оживлял всех слушавших. Я тем более изумилась, что никогда не слышала его в такой блестящий момент. Он произвел действие поразительное и привел меня в сильное волнение своим красноречием, в котором присутствовала самая убедительная и верная последовательность мыслей.
Подобную речь Первого консула я слышала впервые после замужества. Он потряс меня тем сильнее, что эта свобода ума в рассуждениях о жизни и смерти, когда речь шла о нем самом, показалась мне удивительною. Но как ни была я поражена всем, что говорилось в тот вечер, я не могла бы припомнить всех слов Первого консула и Фуше, если бы не нашла разговора их, записанного моим мужем, в бумагах, которые сохранила после него. Там есть и другие разговоры, столь же любопытные, как этот, и еще лучше показывающие характеры собеседников.
Глава XXXVI. Наполеон и звери
Я рассказывала о таких важных событиях, что они заставили меня пропустить много анекдотов и происшествий, случившихся не только в месяце брюмере, но даже в самый день 18 брюмера. Одним из них стало разрешение львицы в Ботаническом саду, которая принесла трех львят, живых и родившихся в срок. Это было чрезвычайно любопытно, особенно для натуралистов, которые до тех пор не могли наблюдать родов и вообще всего, что касается беременности таких животных, как львица и тигрица.
Госпожа Бонапарт пригласила меня на завтрак в Тюильри. Мне кажется прекрасным этот обычай приглашать таким образом молодых женщин, еще робких и не научившихся быть любезными в гостиных, где смущают их люди, известные своим превосходством. Разговаривая с госпожою Бонапарт за завтраком совершенно без чинов, рассуждая о модах, театрах и небольших происшествиях в обществе, молодые женщины делались смелее и меньше походили на интерьер в гостиной Первого консула, когда он приходил туда искать развлечений. Госпожа Бонапарт чрезвычайно мило справлялась с должностью хозяйки этих завтраков. Нас бывало обыкновенно пятеро или шестеро, и все одних лет (кроме хозяйки). В Мальмезоне устраивались иначе: там иногда собиралось двенадцать или пятнадцать женщин, и завтраки подавались в небольшой круглой гостиной, которая окнами выходит во двор. Я не заглядывала в эту комнату уже шестнадцать лет, однако ясно вижу ее перед собой.
Однажды, приехав в Тюильри на завтрак, я нашла там госпожу Вен, любимицу Первого консула и госпожи Бонапарт, и другую особу, имени которой не помню. На этих завтраках никогда не бывало мужчин, потому что Первый консул решительно запретил им являться туда. Госпожа Бонапарт сказала нам, что хочет нанести визит некоей молодой матери, и спрашивала, не хотим ли мы ехать вместе с ней. Мы согласились, но спросили, к кому поедем. Она сказала, что эта особа может нас съесть, но что теперь она пребывает в добром расположении духа. Словом, мы поехали смотреть львицу в Ботаническом саду. Госпожа Бонапарт послала сказать Первому консулу, куда едет, и он обещал тоже присоединиться к нам, если успеет; раньше он уже бывал там.
Львица была здорова и находилась в томительном расположении духа, как сообщила нам госпожа Бонапарт. Феликс Кассаль, сторож, вошел к ней в клетку, взял детенышей, когда они сосали молоко, а мамаша даже не пошевелилась. Она, по-видимому, любила этого человека и доказывала это, нежно глядя на него. В клетке лежала она на хорошей подстилке из ковров, грубых, но густых, так что ее детенышам было тепло, как в самой прекрасной из африканских пустынь: говоря самой прекрасной, я разумею самой жаркой.
Госпожа Бонапарт взяла одного из львят, и тогда львица заворчала. Феликс начал говорить с ней; она тотчас замолчала, взглянула на него, но во взгляде ее уже было немного огня. Затем она опять взглянула на госпожу Бонапарт и снова начала ворчать. Жозефина испугалась.
— О, не бойтесь! — сказал Феликс. — Она за крепкой решеткой, и сверх того так слаба теперь, что не сделает большого вреда.
— Ну уж увольте испытывать ее силы, — ответила Жозефина. — У нее еще хватит их, чтоб заставить меня раскаиваться в ласке, подаренной ее сыну.
Кассаль был человек необыкновенный. Он рассказывал такие удивительные вещи, будто бы виденные им во время путешествий, что ему никак нельзя было верить. Однако он в самом деле много путешествовал, много узнал о виденных землях, и, следовательно, чрезвычайно любопытно было слушать его. Не всегда же он лгал, хоть и не всегда говорил истину: можно было и посмеяться, и поучиться, слушая его.
Он сам купил эту львицу у арабов, которые поймали ее в окрестностях Константинополя. Ко времени родов ей исполнилось шесть с половиной лет. Беременность ее продолжалась сто дней. Перед тем какой-то мальчик кинул ей камень в глаз; львица пришла в такое бешенство, что выкинула, а поскольку сразу же забеременела вновь и родила через сто дней, следовательно, в сроке сомневаться нельзя. Вот еще одна маленькая поправка к Плинию и Бюффону. Последний утверждает, кажется, что львица носит от шести до восьми месяцев.
Первые схватки начались вечером 18 брюмера. Сначала она родила одного, а потом, с небольшими промежутками, остальных детенышей. Феликс Кассаль назвал первенца Маренго.
