Когда я исполняла поручение ее к Первому консулу, он отвечал мне так, что это удивило бы всякого, кто не знал его так, как я. Он остановил на мне свой взгляд, исполненный внимания и в то же время огня, и заставил повторить, что говорила я от имени моей матери.
— Я имела честь, генерал, изъявить вам от имени моей матери то сердечное участие, которое приняла она в недавнем случае; она надеется, что вы не сомневаетесь в этом, и я добавлю, что она может быть уверена в вас. Не правда ли?
— Однако она, да и вы с нею, уехали, не дождавшись конца оратории.
Я не отвечала, но взглянула на Бонапарта столь выразительно, что он перестал смотреть на меня и пошел к окну, хотя уже была ночь и ничего во дворе нельзя было разглядеть.
— Впрочем, для меня не прибавилось бы безопасности, если бы еще одна лишняя жертва подвергла жизнь свою риску.
— Прибавлю, генерал, что мать моя видела свою дочь, а я — свою мать в опасности; мы были связаны взаимным участием. Что касается меня, я могу утверждать без всякого преувеличения, что уехала из Оперы с величайшей неохотой. Я знала, что в ту самую минуту, когда я удаляюсь, Жюно тоже подвергается опасности, которая могла угрожать его генералу, и эта мысль убивала меня. Но я стала бы преступницей, если б заставила подвергнуться тому же свою мать.
— О, конечно, конечно! — отвечал Первый консул с таким выражением, которого я не умею передать. — Я, именно я совершенно смешон, сказав это требовательное слово: потому что так назовете вы его. Я знаю, что в обществе вашей матери собирают всё, что может показать меня в неблагоприятном виде.
— Генерал, — отвечала я, огорченная этим упорством во мнении, что гостиная моей матери является сборным пунктом всей ненависти к нему. — Чем могу я разуверить вас? Только Бог поможет мне донести до вашего сердца голос истины. Да, я очень надеюсь на истину. Смею удостоверить вас, что никогда в гостиной моей матери не произносили ни одной оскорбительной фразы без того, чтобы мать моя или брат тотчас не употребили власть хозяев дома и не заставили умолкнуть людей, которые говорят о вас в смысле, какого не может перенести дружба моей матери к вам и ко всему вашему семейству. Да, это истинная привязанность, потому что дружба моей матери, — продолжала я с волнением, — не из числа тех обыкновенных привязанностей, которыми жертвуют первому приличию в гостиной.
— А! Так вы соглашаетесь, что в гостиной вашей матери бывают люди, которые не любят меня?!
— Я говорила откровенно, генерал, и так же буду продолжать. Между знакомыми моей матери есть люди, которые не любят нынешнего правительства: я не могу ни порицать их, ни оправдывать. Я знаю, что многие из них страдают после продолжительного изгнания, что имущество их конфисковано, что большей частью они бедны и находятся еще под гнетом проклятия; но все это сделали не вы. Следовательно, они были бы глупо несправедливы, обвиняя вас в своих несчастьях. Но, с другой стороны, я думаю также… — Тут я остановилась и с полуулыбкой глянула на Первого консула.
Он продолжил мою фразу:
— Что я был бы несправедлив в свою очередь, заставляя их кричать: «Да здравствует республика!»? Ведь это хотите сказать вы, госпожа Жюно? Но если они не любят республику, так зачем же возвращаются во Францию? Кто зовет их? Они не нужны ни в одной отрасли администрации. Фуше и Шапталь будут такими же хорошими министрами, как граф д’Антраг, а Жюно и Ланн также хорошо будут командовать моими солдатами, как Роже Дама́, несмотря на всю его храбрость [86].
— Но, генерал, — возразила я, — разве земля отечества не принадлежит всем его сынам? Разве француз может возвратиться на свою землю только для того, чтобы иметь место службы? Разве нет влечений более могущественных? Я знаю это по опыту своего собственного семейства. Дядя мой Комнен вернулся во Францию, чтобы жить мирно в надежде на лучшее будущее. И конечно, в нем не было недоверчивости к вашему великодушию: он возвратился во Францию без паспорта, без всякого подтверждающего слова; он не мог ожидать, что найдет свою племянницу невестой одного из ваших генералов; следовательно, был просто уверен в благородстве и великодушии правительства.
— Дядя ваш не любит меня; могу сказать, он не любит и республику. Сверх того, он эмигрант, а я почитаю всякого эмигранта преступником. Однако я сделал для господина Комнена все, о чем просил меня Жюно, потому что, — прибавил он, — сама госпожа Пермон не подумает обратиться ко мне с просьбой даже о своем брате.
Это было справедливо. Мать моя сказала, что если он захочет, так сделает это и для Жюно, а не захочет, «так чем я могу помочь?». Мать моя ошибалась. Бонапарт никогда не отказал бы госпоже Пермон в том, в чем, возможно, отказал бы Жюно.
Помню, что в этот самый день Первый консул много говорил со мной обо всем моем семействе. Он осведомлялся, жива ли еще моя бабушка, спрашивал, что сделалось с моим дядей аббатом Комненом, говорил о моем брате и о своем расположении сделать для него многое. Речь не шла о родственниках Жюно; он говорил только о моих.
Я часто, как уже упоминала выше, ездила к госпоже Бонапарт; госпожа Мюрат вскоре должна была родить, но также бывала там, и я встречалась с ней всегда с удовольствием. Она была простое, доброе дитя, страстно любила своего мужа и всячески привлекала к себе внимание. Однажды я приехала к ней в особняк Брионн, где она занимала нижний этаж, а господин Бенезет и все его семейство жили на втором. Я нашла госпожу Мюрат готовой садиться в карету и ехать в поместье Вилье, которое только что подарил ей Первый консул. Она была близка к родам и необычайно располнела. Ей советовали ходить, и, чтобы исполнить предписание врача, она ездила в карете до Вилье, объезжала там два раза аллеи и возвращалась в Париж. Она предложила мне ехать вместе; я согласилась, и мы поехали, но взяли с собой госпожу Франжо, потому что Каролина могла родить дорогой.
Как смешна была эта госпожа Франжо в своем платье, выкроенном по моде Регентства, в своем маленьком чепчике, со взбитыми волосами, и при всем этом с чем-нибудь, сделанным явно по моде 1800 года! Она была любимицей доктора Боделока, который посылал ее только в уважаемые дома. Кто из нас не помнит госпожи Франжо? Все тогдашние молодые женщины, пациентки Боделока, забирали ее на время родов и находились под ее присмотром шесть недель. Воспоминание о ней живо в моей памяти; я уверена, что королева Неаполитанская, королева Голландская, герцогиня Фриульская и множество молодых матерей того времени так же хорошо помнят госпожу Франжо, как и я.
Это маленькое путешествие в Вилье осталось у меня в памяти потому, что рассказы госпожи Франжо заставляли нас хохотать всю дорогу, и я боялась даже, чтобы Каролина не родила. Но она и не думала. Несмотря на свой смех, она с упоением занималась любимым делом и съела десять или двенадцать кистей винограда с двумя небольшими хлебцами, которые положили в карету по приказанию госпожи Франжо. Я никогда не видывала такого аппетита!
— Не хочешь ли ты есть? — сказала она мне, вспомнив наконец, что уже с самой заставы грызет маленькие хлебцы.
Но я отказалась. Для меня лишь начиналось то, что для нее уже оканчивалось, я не могла, напротив, ничего есть и беспрестанно чувствовала тошноту.
Когда мы приехали в Вилье, в корзине не оставалось ни хлеба, ни винограда. Взяли у смотрителя простого хлеба, груш и с новым запасом возвратились в Париж, объехав парк, который был прелестен, несмотря на позднее время года: зеленых деревьев встречалось еще множество.
— Первый консул подарил нам это поместье и притом показал самую великодушную доброту, — сказала Каролина. — Мы не богаты, и если бы брат не помог нам меблировать и не дал средств содержать Вилье, мы были бы вынуждены продать его.
Когда Мюрат, возвратившись из Италии, стал после отъезда Жюно в Аррас парижским губернатором, они уже не говорили о недостатке денег для меблировки дома Телюссон.
