Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Огромное волнение предшествовало в эти первые минуты взрыву народного гнева: негодование толпы в отношении вероломного покушения нельзя передать словами! Женщины рыдали, мужчины вздрагивали от гнева, несмотря на личные свои мнения, и в этом случае чувства соединялись и доказывали, что различие мнений не мешает людям одинаково воспринимать понятие чести. Я глядела в это время на Первого консула — он оставался спокоен и, казалось, чувствовал волнение только тогда, когда до него доходили какие-нибудь особо выразительные слова о случившемся. Госпожа Бонапарт меньше владела собою. Лицо ее было искажено; осанка, всегда столь приятная, сделалась совсем иною; Жозефина, по-видимому, дрожала и хотела спрятаться в свою шаль, будто под какую-нибудь защиту. Она плакала, и как не силилась сдержать слезы, они текли по ее бледным щекам; взглядывая на Первого консула, она снова содрогалась. Дочь ее тоже была в большом смущении. В госпоже Мюрат, напротив, явился фамильный характер, и хоть положение ее и дозволяло выразить смущение и беспокойство, естественные для сестры Первого консула, но она совершенно владела собою во весь этот ужасный вечер.

Жюно принял от Первого консула приказания и зашел сказать нам, чтобы мы его не ждали; он тотчас отправился по делам. Префект полиции, ложа которого находилась подле моей, также давно оставил ее и уехал в префектуру. Когда Жюно вышел, мать моя, уже зная все, сказала, что в соседней ложе молодой человек, по-видимому военный, говорил сидевшим рядом дамам, что заговорщики сначала хотели подложить бочку с горючими веществами к дверям Оперы. «Это подорвало бы весь зал!» — прибавил молодой человек. Мать моя велела мне поглядеть на него, чтобы увериться, стоят ли внимания его слова. Молодой человек оказался господином Дитрихом, адъютантом генерала Вандама, а бывшие с ним в ложе дамы — его матерью и сестрой. Я видела его несколько раз у себя в те дни, когда Жюно принимал, а накануне он обедал у генерала Мортье, где я также была в гостях. Я просила его объяснить, можно ли опасаться какого-нибудь несчастья.

— Теперь трудно сказать, что делать в этом случае, — отвечал он. — Замечу только, что эти разбойники хотели, чтобы преуспеть в своем намерении, поставить тележку против дверей Оперы. Часовой, однако, не позволял экипажам останавливаться подле театра, как всегда в дни премьер, и тем избавил от смерти всех, кто присутствует в этом зале. Но, — прибавил Дитрих, понизив голос, — ни один из преступников еще не пойман: кто же может гарантировать, что когда Первый консул будет выходить, он не встретит другого удара, приготовленного на случай неуспеха первого? Я сейчас иду проводить мать и сестру; когда они окажутся в безопасности, дома, я ворочусь, потому что рука мужчины никогда не бывает лишней среди смятений.

Он спросил, не может ли быть чем-нибудь полезен мне. Но со мною оставался деверь, и я только поблагодарила его. Через несколько минут мы в самом деле увидели, как он вышел со своей матерью и сестрой, очень хорошенькой и приятной особой. Замечу здесь, что у нее имелась черта, какой не видела я больше ни в ком: разные глаза один голубой, другой черный. Это не портило ее взгляда и только придавало ему странное выражение, в котором было что-то манящее [85].

— Я хочу тоже уехать, — сказала мать моя. — Этот господин говорит правду. Дай мне мою шаль, надень свою и поедем.

Я не решалась.

— Ну? О чем же тут думать? Я не говорю тебе: я еду, а ты можешь делать что хочешь; нет, я еду, и ты поедешь со мной. Скорее, Лоретта, скорее, возьми шаль и едем. Может случиться какое-нибудь несчастье, что более чем вероятно; для чего же нам становиться лишними жертвами? Твоя нерешительность похожа на глупость.

Со времени моего брака, и даже во многих случаях прежде, мать моя всегда упрекала меня за пристрастие к Бонапарту и особенно за любовь к его словам: я так живо чувствовала его торжество, будто он был мне братом. Все, что я чувствовала и видела, представлялось моей матери не таковым, у нас часто случались с нею споры, какие только могли случиться между нами. В тот вечер маменька видела, что я плачу и точно страдаю; но сначала не могла понять, что приводит меня в беспокойство. Я была в тревожном состоянии от мысли, что Жюно подвергается неизвестным опасностям, тем более страшным, что злодеи, так отчаянно нападавшие на Первого консула, могут принести в жертву вернейших его служителей. Эта мысль терзала меня, и я не говорила о ней потому, что боялась показаться слишком слабой. Я поняла, что матери моей надо ехать, но сама хотела узнать, где Жюно, и не терять его из виду. Мне казалось вероятным, что он не отойдет от Первого консула в такую минуту, хоть ему по должности и полагалось отправляться в разные секции Парижа и разыскивать заговорщиков в их убежищах, а потому я думала, что он все еще где-нибудь поблизости. Эти размышления быстро пролетали в моей голове, а маменька между тем надевала свой палантин, шаль и закутывала меня в мои меха. Вдруг дверь ложи отворилась. Жюно заглянул к нам и сказал мне скороговоркой:

— Поезжай с маменькой. Когда отвезете ее к ней, попроси, чтобы она дала тебе свою карету доехать к госпоже Бонапарт. Карету отошлешь назад, а я буду там и потом привезу тебя домой.

И он исчез. Я заметила, что он был весь в поту, несмотря на жестокий холод.

Мы отправились, и мой деверь поехал с нами. Высадив мать мою на улице Сен-Круа, мы поехали в Тюильри. Первый консул уже возвратился из Оперы, и внешне все выглядело так спокойно, будто не случилось ничего; но в гостиной обнаружили мы совсем иное. Тут находились все высшие чиновники: министры, консулы, комендант Парижа, генерал Мортье, начальник дивизии, и проч. До тех пор Первый консул показывал какое-то равнодушие ко всем покушениям на его жизнь, но в этот раз он был неумолим, и более чем справедливо. Госпожа Бонапарт казалась убитой: она беспрестанно плакала. Кроме того что Первый консул едва избежал опасности, она сама чуть не стала жертвой.

Вот как Жозефина спаслась от взрыва.

Она хотела садиться в карету, когда Рапп, обычно не замечавший гармонии цветов в нарядах женщин, сказал, что шаль госпожи Бонапарт не идет к ее платью и к драгоценностям, которые его украшали. Известно, как она дорожила нарядом и особенно согласием всех частей его. Госпожа Бонапарт вышла из кареты, поднялась на восемь или десять ступенек по лестнице павильона Флоры и исправила свою ошибку. Все это заняло минуты три; но карета ее уже отстала от кареты Первого консула, за которой она должна была ехать. Эта задержка спасла ее: взрыв произошел, когда карета госпожи Бонапарт въезжала на площадь Карусель. Стекла кареты разлетелись вдребезги, и осколки засыпали шею и плечи Гортензии, сидевшей впереди; шаль не могла защитить ее от мелких порезов.

Я не в состоянии сполна выразить, какое впечатление произвело на всю Францию это злодейство. Бонапарт обязан ему: оно показало, что он может всего требовать от народа, который любит его до такой степени. Я видела, и они все еще у меня перед глазами, рапорты военной полиции, которые всякий день приносили к Жюно. Их составляли не для показа, я читала их, и Жюно сам часто вырывал их у меня из рук. Я видела доказательства привязанности и любви народа к Наполеону, и он виновен, употребив такие чувства во зло.

Вот одна из неизвестных подробностей об адской машине. Известно, что бочку с картечью и порохом положили на дрянную тележку, в которую была запряжена кобыла: приметы последней много способствовали обнаружению убийц. Ее поставили так, чтобы она мешала проезду, и пока конные стражники ее отгоняли бы, произошел бы взрыв. Говорили, что Первого консула спасла скорость, с какой ехала карета, но вот истинная причина, и она еще больше случайна. Конные егеря, сопровождавшие Бонапарта, ехали впереди и позади его кареты; один из передних заметил, что какая-то тележка заслонила дорогу, и закричал кучеру, чтобы тот посторонился. Не обнаружив никакого кучера, егерь сам изо всех сил ударил саблей плашмя по спине бедного животного, которое тогда сдвинулось на три или четыре шага: узел на шпагате ослабел, клапан стал пропускать воздух, что и вызвало взрыв. Это мгновение почти неопределимое; однако в продолжение его Первый консул успел свернуть на улицу Мальты и оттуда на улицу Ришелье. Лошадь убило, но нисколько не обезобразило, так что приметы ее описали и саму выставили в префектуре полиции, чтобы ее могли признать и, может быть, выяснить, кому она принадлежала. Судьба всего, что замешано в этих событиях, любопытна, и потому я опишу, какова была знаменитая кобыла. Если захотят вспомнить этот случай из жизни Наполеона, то небесполезны будут приметы лошади, которая несла на себе его смерть. Это была упряжная кобыла, гнедая, с редкой гривой, широким хвостом и лисьим носом, поджарая, с белыми пятнами на лбу и на боках, старая, четырех футов и шести дюймов росту, вообще хорошо сохранившаяся.