Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Слова Бонапарта совершенно совпадали с мыслями Полины. Саль впал у нее в немилость за то, что держался первого своего мнения, и брак Беллилот с Рамшупом заключили по всей форме, если не по всем правилам, невзирая на бедного Фуреса, который жаловался и требовал справедливости у всех окружающих. Он жив доныне и, что всего любопытнее, все еще влюблен в свою жену.

Госпожа Рамшуп уехала со своим мужем к месту его консульства. Долго жила она в удалении и так тихо, что о ней ничего и не слыхали; но после имя ее отозвалось к чести ее характера. Узнав о заточении Наполеона и обо всех неприятностях, какие испытывал несчастный в каменной клетке, где не имел он даже чистого воздуха, Полина забыла весь страх, все предрассудки и предалась только благородным, возвышенным чувствам души. Она превратила в деньги часть сбереженного ею и объехала многие гавани, стараясь найти случай отплыть к острову Святой Елены и попытаться освободить того, кто всегда был ей мил как лучший друг и боготворим как представитель славы отечества. Она долго составляла свой план и, когда уже все было готово, узнала о смерти Наполеона. Известие об этом дошло до нее только в Бразилии.

Не знаю, где теперь Полина, но где бы она ни была, я хочу, если эта книга дойдет до нее, чтобы она видела выражение моего удивления и признательности слабой женщине, сердце и мужество которой изобрели и испытали то, на что не покушались даже мужчины.

Глава XXXIV. Новые покушения на Первого консула

Через несколько дней после нашей свадьбы я увидела, что Жюно печален и чем-то очень озабочен. Он несколько раз в день ездил к префекту полиции, и часто, даже ночью, будил его парижский плац-майор Лаборд, приходивший к нему с донесениями, казалось, очень важными, потому что один раз Жюно встал в три часа ночи, оделся и ушел с этим человеком пешком, хотя было очень холодно и он страдал мигренью. Но обстоятельства оказались чрезвычайно важными, и ради них он готов был пожертвовать всем.

Семнадцатого брюмера я наконец заметила, что муж стал спокойнее, и тогда же он сказал мне, что Первый консул вновь избежал опасности, которая на этот раз имела бы последствия поистине ужасные, потому что весь квартал, где хотели исполнить покушение, мог также пасть жертвой. Речь идет об адской машине Шевалье, предвестнице предприятия 3 нивоза. В этом деле упоминалось только имя Шевалье, но он вовсе не был тут один. Некоего Буске, Гомбо-Лашеза, Дефоржа, Геро, госпожу Буке схватили в одно время с Шевалье и, так же как его, посадили в Тампль.

Шевалье арестовали в два часа ночи с 16 на 17 брюмера. Дата эта осталась у меня в памяти потому, что если бы мать моя дала бал в тот день, как хотела, то, может быть, мерзавцы, которых называли исступленными и которые волновали народ уже три месяца, узнав, что Первый консул проведет часть ночи в гостях, один и без стражи, решились бы ожидать его при входе или выходе, надеясь преуспеть тут скорее, нежели в дверях театра, где всегда бывает множество народа. Эта мысль может выглядеть теперь нелепою, но тогда она оказала на меня большое воздействие. Я сообщила ее моей матери, и та ужаснулась; разуверения моего брата не могли успокоить ее.

Шайку исступленных [якобинцев] составляло всё, что только было нечистого в самые ужасные времена революции. Это мнение нахожу я и в современных донесениях, которые составляют часть любопытных документов, отысканных мной в бумагах Жюно. Он не верил, чтобы люди бедные, беспомощные, без средств и дарований могли когда-нибудь сделаться главами партии. Я нахожу, что самый умный из них был Моиз Бейль, некогда член Конвента, а тогда бедняк. Этот человек управлял исступленными во время событий фрюктидора. Эти же исступленные под предводительством Бейля покушались на Первого консула еще прежде заговора Черакки и Арена́. Об их заговоре почти не ведала полиция: так ничтожны были заговорщики, завсегдатаи самых отвратительных кабаков. Заговор раскрыл человек, имя которого никогда не покидало моей памяти, потому что звучало одинаково с именем человека знаменитого: Лавуазье. Мерзавцы сочли его достойным вступить в свой кровавый заговор, и один из них говорил ему о намерении заколоть Первого консула кинжалом. Место для покушения еще не избрали. Лавуазье — кажется, сапожник и честный человек — пришел в негодование от этого проявления доверия, явился к генералу Каффарелли, адъютанту Первого консула, и рассказал ему обо всем. Многих схватили, но это была гидра, беспрерывно возрождающаяся, и невидимые руки управляли ею.

Париж заключал тогда в себе бесчисленное множество поджигателей [82], прощенных шуанов, бродяг, которые желали повторения 10 августа или 2 сентября не потому, что им казалось необходимым для блага свободы и республики пожертвовать жизнью Первого консула, но потому, что это ужасное событие ввергло бы в хаос весь Париж, и им легко стало бы возобновить тогда все, что только сохранилось в нашей памяти об этих ужасных днях. Но другие головы управляли заговорами, другие мысли одушевляли эти действия, по-видимому, произведенные разбойниками с засученными рукавами и с пиками в руках. Таково было мнение Жюно, и только в этом соглашался он с Фуше, которого не любил. С тех пор как Первый консул достиг власти, раскрыли больше десяти ничтожных заговоров, и он приказывал не оглашать злодейских покушений, говоря: «Они показали бы, что во Франции существуют поводы для волнения, между тем как, напротив, все спокойно. Не надо давать иностранцам и минуты наслаждения: они легко могут перемениться к нам, а я не хочу этого».

Первый консул говорил совершенно справедливо. Англичане, например, не упустили бы случая пошуметь обо всех этих делах, о которых, может быть, и знали очень хорошо, но не смели упоминать прежде наших газет. И между тем достоверно известно, что внутреннее состояние Франции было совершенно спокойно. Весь парижский народ обожал Первого консула: слово любил звучит слишком слабо. Посмотрите, кто управлял всеми этими заговорами: люди развратные и не только безденежные, но обремененные долгами, игроки, желавшие во что бы то ни стало заполучить власть, которая потому только не нравилась им в руках Бонапарта, что он был строг в выборе судей, гражданских чиновников и вообще всех уровней власти. Знаю, что моему мнению могут противопоставить некоторые имена, но таких имен немного. Справедливо, что Бонапарт, сделавшись консулом, в счастливые годы перед установлением Империи привлекал по возможности только прямодушных и известных своей честностью людей. Сенат, Государственный совет, Трибунат, министры — вся государственная администрация была составлена Первым консулом, и везде была видна истина, сказанная мною. Следовательно, при таком правительстве Демервиль, Топино-Лебрен, Черакки, Моиз Бейль, этот Шевалье и толпа подобных им не могли надеяться достигнуть чего-нибудь прямым путем, а потому кинулись навстречу опасности, закрыв глаза. Это превратилось в азартную игру. Терять им было нечего, игра составляла их жизнь. Они шли ва-банк. В случае удачи они и взяли бы банк, против которого ставили свою жизнь.

Знаю, что есть много молодых голов, и даже не только молодых, которые, не зная истинных дел нашей несчастной революции, потребуют у меня отчета в словах о бедности людей, названных мною. Они думают, что если человек беден, он должен быть честен и добродетелен. Но опыт — великий учитель, и этот учитель показывает нам (в стране, где нравы испорчены; а мы, я думаю, не можем не признать это), что бедность редко бывает честной и добродетельной; тут исключения могущественно подтверждают правило: человек бедный способен ко многому. В самом деле, если есть у человека хоть кусок хлеба, он не сделается разбойником с большой дороги: он идет на крайнюю меру потому, что ему нечего есть. Вы можете указать мне на человека, который нашел бумажник с пятьюдесятью тысячами франков и принес вам его, хотя ему не на что было пообедать; но это не будет доказательством и не разуверит меня в моем мнении. Его могла бы я подтвердить тысячью доказательств, но прибавлю только, что, говоря об этих несчастных, я никак не имею в виду тех людей, которые постоянным, тяжелым и однообразным трудом зарабатывают себе на пропитание. Это люди почтенные, достойные уважения, как бы ни была грязна их работа.