Дневники княжон Романовых. Загубленные жизни - Раппапорт Хелен

Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 126

Вскоре после возвращения Николая, когда было еще неясно, где в конечном итоге семье будет позволено жить, Елизавета Нарышкина посоветовала Николаю и Александре принять любое предложение покинуть страну. Она и граф Бенкендорф могли бы позаботиться о детях, пока те не поправятся, а затем привезли бы их к родителям [1204]. Александра обдумывала возможность вывоза детей даже после того, как они заболели, еще до возвращения Николая, и обсуждала различные варианты со своим окружением [1205]. Одним из этих обсуждавшихся вариантов была их отправка на север, в Финляндию. Александра спросила доктора Боткина, смогут ли, по его мнению, дети «в их нынешнем физическом состоянии» выдержать такую дорогу. Ответ Боткина был однозначным: «На данный момент я бы больше боялся революционеров, чем кори» [1206]. Однако какие бы планы ни строила Александра, о них пришлось забыть, когда Николай отклонил ее предложение и настоял, чтобы они дождались его предполагаемого приезда 1 марта. Окажись он тогда дома, семью, возможно, удалось бы быстро эвакуировать, но как только он оказался в ловушке в Ставке, а Александра была помещена под домашний арест, вся ситуация резко изменилась.

Британский посол сэр Джордж Бьюкенен с начала года не находил себе места от расстройства. «Я не буду счастлив, пока они благополучно не покинут Россию», – говорил он, но предварительные переговоры с британским правительством о возможности предоставления убежища в Англии быстро застопорились [1207]. В предложении Георга V, сделанном 9 марта (22 марта НС) в ответ на просьбу министра иностранных дел России Павла Милюкова, говорилось лишь о предоставлении убежища на время войны. Были быстро рассмотрены и отпали другие возможности: Дания была слишком близко к Германии, Франция вообще не поддержала эту идею. Александра в какой-то момент сказала, что она предпочла бы поехать в Норвегию, климат которой, как она полагала, пошел бы Алексею на пользу, хоть она, несомненно, была бы рада снова увидеть Англию, если так сложится [1208]. Но они надеялись, что любое предоставленное им убежище будет лишь временным пристанищем. Они с Николаем рассчитывали, что, когда острота ситуации спадет и при условии, что им будет позволено, они вернутся и будут спокойно жить в России, предпочтительно в Крыму [1209].

Британское правительство продолжало обсуждать этот вопрос в течение всего марта, в то время как Александр Керенский обдумывал возможность эвакуации семьи через порт Романов (Мурманск), откуда британский крейсер мог бы вывезти их в Англию через воды, которые патрулировали немцы, под белым флагом. Но затем Георг V изменил свое решение. Король испытывал беспокойство в связи с тем, что приезд бывшего царя в Англию создаст проблемы для его правительства (которое уже признало революцию), и в этом таилась угроза безопасности его собственного престола. Важнее всего было удерживать новую революционную Россию на периферии и в состоянии войны, и эти соображения преодолели всякие доводы в пользу родственной верности Николаю. Министр иностранных дел Великобритании Артур Бальфур получил 24 марта (6 апреля НС) распоряжение предложить правительству России «подготовить другой план для будущей резиденции Их Императорских Величеств», но к тому моменту драгоценное время было упущено [1210].

К этому времени сложилась мощная оппозиция любой эвакуации царской семьи, особенно среди пробольшевистских исполкомов Петроградского и Московского Советов [1211]. Политически активные железнодорожники Петрограда заблокировали бы любую попытку вывезти семью на поезде. Как сообщала газета «Известия» (новый орган печати Петроградского совета), они уже «телеграфировали по всем направлениям железных дорог, что любая железнодорожная организация, любой начальник станции, любая бригада рельсовых рабочих обязаны задержать поезд Николая II, когда бы и где бы он ни появился» [1212].

«Известия» отразили то отвратительное настроение, которое нарастало в столице. Газеты злословили, что эвакуацию семьи нельзя разрешить уже хотя бы потому, что бывший царь был посвящен во все государственные тайны, связанные с войной, и «обладал колоссальным богатством», к которому он сможет получить доступ, оказавшись на воле в изгнании [1213]. Николай должен был находиться в строжайшей изоляции в ожидании решения нового советского правосудия. При всех этих обвинениях, выдвинутых против них, Николай и Александра, в сущности, оставались глубоко преданными России, и все разговоры о каком-либо политическом предательстве с их стороны были совершенно необоснованными. На самом деле Николай уже беспокоился, что его отречение может повредить наступлению союзников. Что же касается жизни в изгнании, то ни у Николая, ни у Александры не было желания вести сибаритский образ жизни эмигрантов: «путешествовать по Европе, жить в швейцарских отелях, как бывшие царственные особы, мелькать на страницах бульварной прессы». Они чурались такой «дешевой известности», как утверждала Лили Ден, и считали своим долгом поддерживать Россию, чего бы это ни стоило [1214].

Приехав в Россию вскоре после возвращения Николая в Царское Село, англо-ирландский журналист Роберт Крозье Лонг был поражен «беспримерным переворотом в чинах, рангах и сословиях, который… революция произвела в самой деспотической и строго иерархической стране Европы». Он отправился в Царское Село, чтобы собрать материал для репортажа о содержании царской семьи под арестом, и увидел, что обстановка была неутешительной. Город был «микрокосмом революции», на Александровской станции его встретили «толпы неопрятных революционных солдат, все с красными бантами». Начальником станции был капрал, а «портреты Николая II и его отца Александра III лежали в разодранном виде на куче мусора». Властям было трудно сдерживать деклассированные элементы города, которые выражали негодование по поводу любого проявления снисхождения по отношению к арестованным и желали осуществить свое собственное грубое правосудие над царем и царицей. К ограде Александровского парка теперь стекались зеваки, чтобы мельком увидеть бывшего царя и его семью, когда они появлялись в саду [1215].

Режим дня в семье, который в лучшие времена был весьма рутинным, теперь стал еще более предсказуемым. Все они вставали рано, кроме Александры, и в 8 утра Николая часто видели на прогулке вместе с Долгоруковым или за какой-нибудь физической работой: он колол лед на ручьях, чистил дорожки от снега. Елизавете Нарышкиной было очень больно смотреть на все это: «Как низко пал тот, который когда-то владел богатствами земли и преданным народом! Каким прекрасным могло бы быть его правление, если бы он только понял потребности эпохи!» [1216] После немудреного обеда в час дня, когда наладилась погода и девушки поправились, семья работала на улице, вскапывая землю и подготавливая огород для весенних посадок.

Когда бывало достаточно тепло, к ним присоединялась и Александра в своем кресле-каталке. Она сидела и вышивала или вязала фриволите. Во второй половине дня у младших детей были уроки, и позже, если погода была по-прежнему хорошей, они опять выходили в сад до темноты. Их охранники, к собственному удивлению, не могли оторваться от наблюдения за царской семьей, которая была «тихой, невызывающей, неизменно вежливой, как между собой, так и с ними, и случайная печаль несла на себе печать достоинства, которому их тюремщики никогда не смогли бы подражать и нехотя начинали восхищаться» [1217]. Некоторые из охранников хотели извлечь выгоду из любопытства публики и брали деньги у людей, желающих ближе посмотреть на царя и его детей. Семья старалась по мере возможности не попадать в поле их зрения, но такое случалось. Ничто не спасало их от оскорблений не только зевак, но и собственных охранников. «Когда молодые великие княжны или императрица появлялись у окна, охранники делали непристойные жесты, которые приветствовали криками и смехом их товарищи» [1218]. A некоторые солдаты, охранявшие их, которые упорно продолжали называть Николая «царь» или «бывший царь», поговаривали, были уволены, как и один офицер, которого «застали за тем, что он целует руку великой княгини Татьяны», но это были исключения. Другие, жестокие, поступки лишь причиняли боль: детская лодка была испачкана экскрементами и изрисована, в парке была застрелена козочка Алексея и другие его животные – олени и лебеди, вероятно, в пищу [1219].