Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 91
Второе действие со своим маршем, танцами и сценами с пленными эфиопами уже осталось позади, и я, видя, что при все усиливающемся дневном свете оживает вагон, приступил к завтраку, тем более, что сосед мой также вспомнил о желудке. Ночь минула, и утро вступило в свои права! Боже мой! Ведь уже и Ленинград где-то близко!
Завтракал я по обязанности, ругая мысленно весь свет, и насильно, без всякого удовольствия запихивал в свой рот бесконечные вереницы мучных изделий, желая отделаться лишь от них скорее. Все-таки у меня осталось еще кое-что, но уж это я, конечно, не в силах был уничтожить. Зефир я уже поглотил, и взамен него вставил у себя в норку пакет с тянучками.
Я уже совершенно успокоился и как бы свыкся с окружающей обстановкой, так что даже на приезд в Ленинград я смотрел более невозмутимо.
После Малой Вишеры я уже мог смело сказать, что через 4-е часа я уже буду… «там»!
Кто-то сказал, что уже около 11-и часов утра. Мимо прошел дядька с перекинутым через плечо полотенцем…
На Малой Вишере в вагон вломилось масса народу, в том числе и какая-то группа баб с кричащими малышами лет 5-и. Они пожелали опустить среднее сидение, служившее до этого момента столиком, и потеснили меня с моим соседом, расположившись между нами. Я не упустил случая и устроился в своем углу не менее комфортабельно, чем раньше. Они о чем-то судачили, малыши прыгали по полу, мешая стоявшим, и под этот аккомпанемент я окончил «Аиду», проведши последние два ее действия. Был, очевидно, уже первый час. К проводнику поступали уже частенько вопросы о времени приезда. Я же молча думал свою думу и никому не мешал жить. Время шло. Кое-кто начал уже собираться. По-моему, проходили целые часы, а поезд все еще мчался и мчался, не думая останавливаться. Это был для меня напряженный момент. Ох, как долго тянулось время!.. Я уж даже думал, что ехать-то поезд едет, но до Ленинграда он не доедет никогда, что не настанет вообще этот момент, что, хотя я и в поезде, но буду ехать куда-то вечно, и встречи с городом Ленина мне не видать. Я заглянул в окно. Сквозь подтаявший тонкий лед я увидел мелькавшие деревья, убранные снегом, белые поля, деревушки, покрытые снежным покровом, дым из труб, и все это было, как сказочное. «Не московские это виды, – думал я. – Для меня они чужды и незнакомы! Москва далеко!»
Но вот в вагоне началось движение… Я насторожился. В окне замелькали рельсы, столбы дыма, красные стены депо, зеленые и синие вагоны и вереницы паровозов. Мы подъезжали к Ленинграду. В вагоне все собрались, и возле нас, у выхода на площадку, произошло небольшое скопление нагруженного народа. Вагон замедлил свой ход…
– Черт возьми! – подумал я, вставая, что, между прочим, делали и мои соседки-кумушки, – неужели это правда? Не верю! Я чувствовал, как у меня в груди возрастала и увеличивалась какая-то странная волна радостного чувства.
Послышался лязг колес, звон металла, в лицо ударил морозный воздух… поезд остановился!
Понятно, нас всех здорово-таки дернуло, но дело обошлось без несчастных случаев. Я вынул платок и за неимением щетки почистил себе зубы. Это был мой «утренний туалет». Толпа двинулась, и я медленно стал приближаться к выходу. Я горел нетерпением скорее увидеть ленинградский перрон, вокзал под названием «Московский» и вообще покинуть этот жаркий и душный вагон, успевший мне уже надоесть. Наконец, очутившись на площадке, я увидел покрытую снегом крышу соседней платформы и стеклянную стену. По перрону сновали толпы встречающих; слышались крик, смех и восклицания. Да! Это уже была не Москва; это был другой город! И платформы, и вокзал, и составы – были не московские.
Скажу откровенно, я надеялся найти в толпе Раю и Моню. Ведь они могли ждать меня сегодня и на «авось» – сходить на вокзал! Спускаясь с лестницы на платформу, я еще сверху быстрым взглядом окинул всю кипевшую толпу, но знакомых лиц я не увидал. Не переставая незаметно пристально осматривать встречную волну людей, я, не торопясь, направился со всеми к выходу в город, ступая галошами по растоптанному снегу. Погода была прекрасной. Небо было устлано равномерно ослепительно белыми тучами, а воздух был ясен, чист и морозен. Над головами кружились редкие снежинки. Я как-то странно чувствовал себя: ведь я был совершенно один здесь, в незнакомой толпе, в не своем городе… Проходя через огромный зал на улицу, я смотрел кругом и видел все не московское, непривычное для меня, хотя я в Ленинграде сейчас не в первый раз. Кругом суетились носильщики и служащие с красными повязками, и их вид также говорил мне, что это не Москва.
Находясь в поезде, я думал, что все же не увижу никогда ленинградского вокзала; ну, а теперь он был передо мною. Даже, несмотря на это, я не мог себе представить, что я вдруг да увижу Казанский или Исаакиевский соборы или хотя бы Зимний.
Я вышел на свежий воздух: передо мною раскинулась вокзальная площадь, по которой сновали дребезжащие, маленькие, квадратные трамвайчики с красивыми стенками и неровными, чередующимися по величине оконцами. Их вид меня прямо умилил! Как давно я не видел этих игрушечных ленинградских трамваев! Кругом гудели автомобили, шумели прохожие, и все это было придавлено призрачной снежной пеленой, опускающейся медленно на землю.
Вокруг площади стояли невысокие светлые домишки с покатыми крышами, покрытыми толстым снегом. Через площадь, на углу с Невским проспектом, высилась небольшая церквушка, особенно врезавшаяся мне в память. Ее пузатый купол белел от снежного покрова. Ну, разве это не прекрасная картина?! Да… это была не Москва!
Я вытащил открытку и, приложив ее к стене вокзала, написал быстро карандашом: «Приехал благополучно. Сейчас двинусь по городу!» Я опустил ее в ящик, висевший тут же, и оглядел еще раз площадь. На ней кое-где виднелись свирепые ленинградские милиционеры. Я помнил наказ нашего Моньки, чтобы я переходил улицы в Ленинграде только, где есть указатели, иначе тебя тут же сцапают всевидящие и жестоко бессердечные милицейские, которые, помимо шкуры, сдирают еще рублей 25 или 50.
Памятника Александру III-ьему я не увидал: на его месте простиралось пустое место [62]. Так и есть – это «произведение искусства» предали забвению!
Ревностно обходя всю площадь, я двинулся влево от вокзала к началу Невского проспекта. Прямо передо мною промчался ленинградский трамвай американского вида, коричневого цвета с очень длинными вагонами и квадратными окнами. Завернув за угол, я увидел прославленный и долгожданный проспект. Находясь сейчас на одном его конце, я в ясную погоду мог бы видеть другой его конец, т. е. Золотой шпиль Адмиралтейства. Он был прям, как линейка, и дома по обеим сторонам симметрично уходили вдаль, теряясь в снежном дыму и представляя собой превосходное перспективное зрелище.
Все – и дома, и воздух, обжигающий, и морозный, и люди – все было мне ново, даже чуждо. Именно воздух был для меня также нов, ибо это был не московский…
Проспект был люден: кругом спешили по своим делам взрослые, хозяйки выходили из магазинов с полными кошелками, ребята куда-то мчались. То и дело проносились ленинградские трамвайчики, на которые я смотрел с широко открытыми глазами, ревели автобусы, оставляющие дымный лазурный след – жизнь кипела!
Я чувствовал себя на улице, как в чужом доме – мне казалось, что прохожие, подразумевая во мне приезжего, кидали на меня удивленные или пристальные взгляды. Я, конечно, не старался играть роль дурака и не шел по тротуару, поминутно оглядываясь и разинув рот, глядя на окружавшие меня дома; я шел привычным быстрым шагом, крепко сжимая в руке чемоданчик, внешне спокойный, но внутри настороженный и представлявший себе, как именно я встречусь с Раей, Моней и их малышкой. Я желал ускорить этот момент, но одновременно почему-то и опасался его.
Шел я долго, но, наконец, предо мною предстали убранные в снега конные фигуры на Аничковом мосту [63]. Фонтанка была под тонким льдом, сквозь который кое-где была видна темневшая вода. Я не задерживался на мосту и, оглядев быстро чугунные изваяния коней, двинулся дальше вдоль длинного, но низкого бывшего Аничкова дворца с зелеными стенами и белыми колоннами.
