Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира - Брюкнер Паскаль

Постель предназначена для отдыха, но нас все время настигает там то бессонница, то гиперсонливость. С годами первая образует жизненный фон, к которому приходится приспосабливаться. В крайних формах бессонница становится тотальным состоянием, без права на передышку, в котором сменяются две фазы: паника и новое воодушевление. Сон нейдет к нам, когда мы его ищем, и настигает, парализует нас, когда нужно бодрствовать. В предрассветные часы ночь удручает нас, как не подлежащий обжалованию приговор. Малейшая неприятность непомерно разрастается в сознании, мы чувствуем себя беспомощными, раздавленными грудой непосильных задач. Лежащий человек безоружен, ночь отдает его на растерзание стихиям страха и ужаса. Это уязвимое положение. А поскольку спим мы почти нагими, то, когда нас застают в таком виде, мы особенно слабы. Мы словно прикованы к своему злосчастному ложу. Бывает, однако, и бессонница от избытка энергии, когда тебя так распирает, что не до сна. Вскакиваешь не то чтобы посвежевшим, но жаждущим действовать. Бессонница — это невозможность забыться, расслабиться, когда ты устал, даже изнеможен. Тебе безумно хочется спать, нет сил, ты измотан и знаешь, что завтра тоже будет трудный день, но, сколько не ворочайся, не ищи удобную позу, заснуть не получается. В голове часами крутится одна и та же фраза или мысль. С парадоксальной бдительностью поджидаешь, когда же бдение сменится сном, и от этого становится только хуже. Ты сам себе становишься помехой.

Мучение кончается лишь с наступлением дня, когда сквозь щели в ставнях пробивается свет, когда вдруг слышишь бой башенных часов, гудок автомобиля, когда твое жилище встряхивается, точно зверек после спячки, дом оживает мышиной возней, всплеском птичьих крыл. Свет, по-зимнему бледный или по-летнему ликующий, является союзником и вызволяет безвольно лежащих из плена жаркой постели. Долгожданное избавление для того, кто, как ему казалось, был на краю бездны, но все же остался живым и невредимым. Откроешь глаза и припомнишь совет Сенеки: когда проснешься, возблагодари богов за то, что позволили нам покуда оставаться в этом мире. Встав, отвоевываешь равновесие у страха. Достаточно подняться, чтобы к тебе вернулись силы. Мы оживаем после каменной оцепенелости. Проходит злость, утихают терзания. Работа прогоняет усталость. Бессонница может быть и полезной: во время этих холостых часов, бывает, отшлифуется фраза, подыщутся хлесткие ответы кому-то, кто вас унизил, пылкие слова тому, от кого вы без ума, найдется решение какой-нибудь проблемы. А иногда и вовсе свершится чудо: в ночной тишине вдруг осенит вас идея, вдруг что-то важное родится во взбудораженном мозгу, вдруг просияет единственно верное слово. Но это редкая благодать, прах и пепел, побочный продукт мятущегося разума. Чаще подобные творческие озарения бессонного ума оказываются такими же пустышками, как всплески псевдогениальности под действием наркотиков или миражей виртуального мира: сознание не расширяется, а распухает, и это вздутие лопается, как мыльный пузырь на солнце. Мы знаем еще от древних, что сон — не какой-то забавный фокус, а свидетельство полноценного существования; знаем, что толкование сновидений восходит к старой, как мир, магической традиции. Самое неприятное, что может случиться с жалующимся на бессонницу, это обнаружить, что в итоге он отлично выспался и больше спать не хочет. Бывает и такое временами повторяющееся чудо детства, когда мы падаем как подкошенные в постель и вырубаемся на несколько оборотов часовой стрелки. Изобретение теплого одеяла в средневековой Северной Европе и пружинного матраса в Англии в 1826 году, как и татами и футона в Азии, — одна из тех невидимых революций, что изменяют ход истории. Украинцы придумали спать на ульях, считая, что пчелиный гул способствует спокойному долгому сну (Андрей Курков).

Довольствоваться теми часами, когда мы спим по-настоящему, должно быть первым и главным домашним искусством. Бывает сон, восстанавливающий силы, который с возрастом сокращается, а бывает сон-убежище, сон-бездна, который не дает отдыха. Если верить историкам медицины, пунктирный сон — вовсе не симптом какого-нибудь новомодного расстройства; в старину он считался нормой [47]. Когда-то в городах вроде Лондона в три часа ночи жизнь уже била ключом. А есть такие люди, которые всю жизнь спят, а живут только во сне, как будто он и есть реальность, постель для них — предвосхищение савана. Таков сюжет романа Жоржа Перека «Человек, который спит» (1967). Это фрагментарный монолог студента, которого привязывает к жизни лишь сон, полная отрешенность, без прошлого и будущего, и редкие ночные прогулки по Парижу. «Ты сидишь, и тебе хочется только ждать, ждать лишь того момента, когда ждать будет уже нечего» [48]. Растворяется представление о времени, стирается граница между ночью и днем, отмирает общение с себе подобными. Спать ради сна значит приобщаться к абсолютной пустоте. А просыпаясь, возвращаешься в мир, сплетаешь заново тысячи ниточек, которые нас с ним связывают. Главное — встать с нужной ноги, почать новый день с хорошим настроением и аппетитом. Нам необходимы здоровый сон и восстановительная сиеста, чтобы делать перерывы в вечной занятости и перезаряжать мозги.

Куда переносятся спящие ночью? В свои сны: бегут, карабкаются, трахаются, убивают. Как знать, не кроются ли под закрытыми веками кровавые картинки, непристойные желания? Верить ли предсказаниям снов или не обращать на них внимания? Тоталитарные государства всегда хотели управлять снами граждан, — об этом замечательная книга Исмаила Кадаре «Дворец сновидений». В Империи существует тайное учреждение, которое собирает и сортирует сновидения подданных, чтобы найти главные, вещие сны, позволяющие разгадывать будущее, предотвращать государственные перевороты, войны и измены. Кошмар — дурное предзнаменование или, наоборот, защита от зла? Как отыскать в этом «море ужаса» важные знаки? Эта жажда читать и контролировать сны так велика, что наверняка ближайшей целью GAFAM [49] cтанет создание онирических облаков, чтобы надежнее держать нас в узде. В жизни влюбленных погружение в сон — уловка, с помощью которой можно обмануть бдительность партнера. Ревнивый любовник, глядя на спящую подругу, чувствует, что она от него ускользает: Альбертина у Пруста (в «Пленнице») многолика, и, возможно, сейчас, тогда как лицо ее так безмятежно, она изменяет повествователю с женщиной. Пленница — на самом деле беглянка, которая старается не дать тюремщику полностью себя подчинить. «Я чувствовал, что прикасаюсь только к ненарушенной оболочке некоего существа, изнутри простирающегося в бесконечность». Он осыпает ее подарками, покупает ей дорогие наряды, чтобы еще крепче связать этими драгоценными шелками. Но ревность гложет его, не стихает. Кажется, что спящая во власти смотрящего, но это ложная покорность, чреватая скорым побегом. «Обхватив ее взглядом и руками, я чувствовал, будто она вся целиком моя; когда она не спала, этого чувства у меня не было» [50]. На лице погруженной в сон словно читались запретные вожделения, опасные желания. И он опасался не зря: однажды утром Альбертина убежала, покинув его навсегда. Это похоже и одновременно не похоже на повесть Кавабаты «Спящие красавицы»: там старики за деньги наслаждаются видом опоенных снотворным нагих девушек, предаваясь воспоминаниям, и это волнующее зрелище придает им сил. А наш Обломов в детстве наблюдал, как сонная болезнь захватывает дом: слуги вповалку спят в людской, собаки забились в свои конуры, и все имение оглашается храпением на все лады.

Глава 10. Цифровые чудеса или повальное отупение?

Альберт Хиршман в свое время описывал колебания между публичным и частным как чередование увлечения и разочарования: отдельный гражданин, пресытившись бесплодным консюмеризмом, ударяется в политическую деятельность и занимается ею до тех пор, пока не устанет от активной борьбы; тогда он снова замыкается в частной жизни, пока ему снова не придет охота к общественным делам, и так далее, наподобие маятника [51]. В истории было множество откатов, за которыми следовали подъемы воодушевления. Термин cocoonig [52] был придуман Фейт Попкорн (псевдоним), прозванной «Нострадамусом маркетинга» и осмеянной в прессе. Но начало самой концепции положил английский писатель Эдвард Фостер в своем рассказе «Машина останавливается» (1909): он изобразил мир людей-монад, живущих каждый в своей ячейке и общающихся между собой посредством электронных устройств. Сегодня невозможно сказать, движемся мы к сосуществованию множества разобщенных одиночек или к коллективному пробуждению, к новой Европе, воспрянувшей после ужасов ковида и войны в Украине. С начала XXI века произошло два больших изменения: во-первых, возникла в мировом масштабе поддерживаемая ООН и различными НКО политика страха — именно страх и цель ее, и инструмент, — страха перед климатической катастрофой, терроризмом и пандемией, из-за чего люди на всем земном шаре почувствовали себя под угрозой. А во-вторых, и это главное, повсеместно внедрились универсальные средства связи, открылась новая, головокружительная бесконечность, произошла поистине коперниканская революция, которая предположительно расширяет внутренний мир человека до вселенского размера. Но это неоднозначная широта: интернет как бы ставит Другого в скобки, Другой присутствует не во плоти, а только как изображение. В этом, например, подвох сайтов знакомств: реальному, а значит, несовершенному и не идеальному человеку присылают авантажный фотопортрет возможного партнера. Всемирная сеть претендует на то, чтобы разрешить противоречие между абстрактным человеком и человеком живым, между человечеством в целом и человеческими индивидами. Ее убежденность в своей мессианской роли, в том, что она спасет мир, сделает общедоступной сокровищницу мировой культуры, будет способствовать развитию толерантности и солидарности, разбилась о новое препятствие: пользователи социальных сетей так же, как в реальной жизни, замыкаются в кланы, клубы и группы по интересам. По идее, моя скромная персона приобретает вселенский масштаб, на самом же деле я остаюсь замкнутым в самом себе, так как внутри этой системы существуют только люди, похожие на меня. Центр ее тяжести — мы сами, все остальное вращается вокруг нас. Девочка с пальчик (Мишель Серр) это, как правило, Девочка в тапочках [53].