Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира - Брюкнер Паскаль

«Каждый избранный человек, — писал Ницше, — инстинктивно стремится к своему замку и тайному убежищу, где он избавляется от толпы, от многих, от большинства, где он вправе забыть правило „человек“, будучи исключением из него» [57]. Но когда это желание обособиться становится коллективным, когда оно само становится признаком стадности, то «избранный человек» должен от него отказаться из страха уподобиться презренной толпе. Если уже в нынешнем веке пространство частное восторжествует над публичным, каждому придется создать у себя дома заменители всего на свете. Станет великой радостью заменить происшествия их атмосферой, приключения — видеопрогулками (с перерывами на путешествие пешком от кресла до дивана или от кровати до ванной комнаты). А переход из комнаты на кухню и обратно будет считаться переменой мест. Что такое свобода, которая не знает препятствий и не рискует выйти за порог, как не жалкий суррогат? Суждено ли великому театру мира исчезнуть, поглотит ли его экранное окошко? Прежде частная жизнь нуждалась во внешнем мире, не замыкалась в себе, в чем и было ее преимущество. Теперь же, благодаря вездесущей Сети, она ударилась в солипсизм и упивается собой, любуется тенями, которые принимает за реальность.

Глава 11. Домашний халат Дидро

Приоритет частной жизни ознаменовался возродившимся интересом к бытовой технике и обращением мужчин к делам, которыми, как считалось до сих пор, пристало заниматься женам и служанкам. По этой же причине появились новые решения жилых помещений и кухни, приобрели особое значение привычные, но увиденные заново предметы быта. Уже в XVIII веке некоторые упрямцы порицали все это, называли «безделицами» (Руссо), «нелепой суетой» (Робеспьер), «вздором и пустяками» (Адам Смит). Веком позже Бодлер обрушится на «одержимых домашней утварью», а Флобер во времена Второй империи воскликнет: «Будем вопить против полушелковых перчаток, против канцелярских кресел, против макинтошей (плащей из непромокаемой ткани. — П. Б.), против экономических печей, против поддельных материй, поддельной роскоши, ложной гордости! Индустриализм развил уродливое в чудовищных размерах!» [58] Счастье стряпать у себя на кухне, колдовать над кастрюлями, сковородками и сотейниками, превращать овощи, мясо и крупы в сложные блюда, управляться с невероятными современными приборами, которые чистят, варят, измельчают, обогревают, прислуживают вам да еще и разговаривают, изобретать космические смеси на своей плите, начищать все в доме до блеска, гладить, стирать, хозяйничать — это, бесспорно, прогресс, поскольку все это перестало быть уделом женщин, и теперь этим занимаются все. Кто-то воспринимает включение мужчин в домашнее хозяйство как наказание, утрату привилегий, кто-то наоборот — как развитие, расширение своих возможностей. Любители теперь способны вникать в мельчайшие детали. Бытовая техника, возможно, не освободила женщин, но значительно облегчила им жизнь. Никто из нас не может обойтись без дурацких, но полезных услуг этих машин, которые еще Борис Виан перечислял в знаменитой песенке «Баллада о прогрессе», всех этих «рюшкоутюжек, атомиксеров, курошкуродралок». Мы немеем перед сложными домашними роботами, осветительными приборами, электронными машинами, — чтобы только прочесть инструкцию к ним, требуется высокий коэффициент интеллекта, и орудуем шваброй, тряпкой и молотком, как наши предки — шпагой или алебардой. Уход за домом — это в некотором роде уход за своим душевным здоровьем. Когда в квартире порядок, наш ум тоже может упорядоченно действовать и здраво рассуждать.

Особую значимость при возврате в личное пространство обретают плед, халат и домашние туфли — ведь что такое домашние туфли? Это умиротворяющая смена ботинок или сапог, превращение ног шагающих в отдыхающие: атрибут движения стал атрибутом неподвижности. Это кокон, округлое мягкое гнездышко. Летучая стопа и та, окунувшись в войлок и шерсть, соглашается остаться навсегда и расслабиться в теплой пушистой норке. Неудивительно, что в пандемию торговля домашней обувью побила все рекорды, так что, как в случае со многими другими товарами, возник дефицит и перебои в поставках сырья [59]. Шлепанцы стали синонимами уюта и покоя. Трудно представить себе деятельных и воинственных героев в шлепанцах. Жизнь в мягких тапочках заведомо более мирная, чем жизнь в городских туфлях или кроссовках, которые навязывают нам динамичный ритм [60]. Застать какого-нибудь кумира публики, великого художника, великого писателя, выдающегося артиста в шлепанцах значит принизить его неприглядным прозаизмом. Можно сколько угодно повторять вслед за Гегелем: «Для лакея нет героя не потому, что герой — не герой, а потому, что лакей — это лакей» [61], — и тем не менее. Мы в самом деле живем в постгероические времена, мало приспособленные для могучих действий, когда неприкосновенность жертвы для всех превыше великих подвигов. Те, кто выходит на пробежку в cандалиях, сланцах или тапках, всем своим видом говорят: мы существа, лишь ненадолго выбравшиеся из дома-крепости наружу. Что же до халата, это легкая шкурка, в которую мы влезаем, встав с постели, и быстро меняем на цивильный костюм. Но удовольствоваться этой одежкой — все равно что перестать заботиться о приличном виде и думать только о непритязательном удобстве. Тапочные кондотьеры, амазонки в ночных рубашках во весь голос кричат, что довольны собой и своим образом жизни, пусть даже есть в нем примесь небрежности. Но ведь свобода — это, прежде всего, бодрая выправка, тонус, хорошая форма?

Халат, этот домашний наряд, сначала исключительно мужской и довольно затейливый, который позднее переняли дамы, чтобы надевать поверх ночной рубашки, не мерзнуть и скрывать наготу, во все времена оставался весьма популярной вещью. Известная байка из литературной жизни: Дидро имел обыкновение писать статьи для «Энциклопедии» в синем халате, но некая госпожа Жоффрен, его благодетельница, хозяйка модного салона, как-то раз, между 1747-м и 1765-м годами, в его отсутствие распорядилась перекрасить у него дома стены, сменить кое-какую мебель, а старый халат выбросить и заменить его новым, роскошным, из дорогого шелка. Дени неохотно его надевал, но не переставал оплакивать старый, поношенный, и всячески превозносить его достоинства. «Почему я не сохранил его? Он приспособился ко мне; я приспособился к нему. Он облегал все изгибы моего тела, не стесняя его; я был живописен и красив. Новый халат, тугой, накрахмаленный, превращает меня в манекен. <…> Запылилась ли книга, — его пола спешила вытереть ее. Отказывались ли густые чернила стекать с моего пера, — он подставлял свой бок. Длинные черные полосы на нем свидетельствовали о многочисленных услугах, оказанных мне. Эти длинные полосы изобличали литератора, писателя, трудящегося человека. А теперь я похожу на богатого тунеядца; не поймешь — кто я такой! <…> Мой старый халат вполне гармонировал с окружавшим меня хламом. Вся гармония нарушена. Никакой цельности, никакого единства, никакой красоты» [62]. Нашествие роскоши расстраивает его, все это богатство разрушает слаженность обстановки его дома, не вяжется со старым плетеным стулом, деревянным столом, еловым полом. Халат Дидро был не просто домашней одеждой, а инструментом, униформой труженика, чье ремесло — писать и кто по ходу работы марает и одеяние, и руки. Дидро носил этот халат и когда был моложе и энергичнее. Таким образом он показывает, что в фигуре Художника нет ничего сакрального, что это человек обыкновенный, скромный, который не строит из себя невесть что и не стесняется своей комнатной жизни. В писателе нет ничего священного: халат Дидро, как и «Ночной колпак» Луи-Себастьяна Мерсье (1740–1814, ныне забытый талантливый графоман эпохи Просвещения), плед Шерлока Холмса, мягкие туфли Обломова — атрибуты обычных людей, ничего общего не имеющие с обличьем романтического поэта или прóклятого художника — никаких фраков, кружевных жабо и галстуков-бантов. Для них эти предметы — что-то вроде плюшевых мишек для взрослых, «переходные объекты» в терминологии Винникота [63], которые помогают им осваивать мир. Сегодня Дидро писал бы в cпортивном костюме или в шортах. Как бы то ни было, фетишизм по отношению к халату не помешал ему предпринимать по тем временам весьма далекие путешествия, например в Москву к императрице Екатерине, и исследовать обширный мир с азартом и оптимизмом, которые мы утратили. А вот пример из более близкого времени: в течение всей Второй мировой войны Уинстон Черчилль управлял Великобританией из постели, являя собой смесь «эксцентричности и бесстрашия» [64]. Его красный с золотом домашний халат, в котором он был похож на китайского мандарина, стал символом сопротивления премьер-министра нацистским варварам.