Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира - Брюкнер Паскаль

«Историю лежачего человечества» уже написали. Когда-нибудь напишут и историю сидячего — то есть историю нового вида живых существ, сидящих растянувшись или согнувшись в шезлонгах или креслах, в положении между лежанием и прямостоянием. В классическом понимании, чтобы пойти на работу или на прогулку, надо подготовиться, соответственно одеться. «Самые тонкие социальные отношения проявляются в их формах» (Левинас). Появляться на людях во всем домашнем — признак неряшливости, нежелания подумать о других: показывая себя таким, каков ты у себя дома, ты снимаешь оборону, тебе плевать на то, что о тебе подумают. «Приходите как есть» — гласит реклама МакДональдса. Какие есть, такие есть, без церемоний. Выходя из дома, мы как бы выходим из самих себя — переодеваемся, даем себе труд подумать о других. Камель Дауд, беседуя с Реймоном Депардоном о своей родине Алжире, видит его как «замкнутую страну, страну для своих, где все ходят в домашних тапках и пижаме» [65]. Отваживают подданных от политической деятельности, перекрывают им доступ в большой мир и даже приучают пренебрегать одеждой диктаторские режимы. Но когда и демократии заболевают, распущенность, привычка к неглиже становится нормой. Чем это чревато? Тем, что по окончании пандемии частная жизнь займет место общественной и все начнут повсюду щеголять в шлепанцах, шортах и майках, наплевав на правила и не боясь, что их осудят. Так же, как некоторые выходят в воскресенье за свежими круассанами в пижаме, — маленькое воскресное отступление от нормы будней. Спортивный костюм, как известно, долгое время носили любители футбола и регби, в нем валялись на диване, грызли орешки и попивали пивко. Такая минимальная солидарность с игроками, которые носились по полю. Приятно чувствовать себя вольготно, но цивилизации от такой расслабленности толку нет. И вероятно, в ближайшие годы наступит мощная реакция на такую расхлябанность в виде ужесточения условностей, увлечения дендизмом, увеличения спроса на шикарную одежду, чтобы компенсировать повальную халатность.

Глава 12. Дезертирство из современности

Как не вспомнить, наблюдая наши беды, одно малоизвестное литературное течение XIX века, которое отвергало как пафос романтиков, так и консерватизм элит! Вскоре после Французской революции в Европе столкнулись два лагеря: с одной стороны — коммерсанты и предприниматели, — они работали, наживали богатство и во всем руководствовались строгим расчетом. С другой — бунтари, в свою очередь, делившиеся на богему и революционеров, те и другие восставали против новых капиталистических порядков, на дух не выносили посредственность буржуазии и ее деспотичные нормы. У анархистов, республиканцев, социалистов протест носил политический характер, у художников, больших и малых, — эстетический. Но, помимо этих двух, был еще немногочисленный третий лагерь тех, кто дезертировал из жизни. Эти упрямцы не трудились и не бунтовали. Они отвергали свой век каждый по-своему, объявляли забастовку самой жизни. Если романтики, обвиненные в том, что они обманчиво золотят фасад эксплуататорского строя, прибиваются в 1830 году к левым, то эти, третьи, никуда не идут. Дезертиру равно противен как буржуа, так и антибуржуа. Лежачая жизнь для него равноценна жизни несостоявшейся. Эти неблагодарные дети революционной бури хотят не зачинать, а стерилизовать будущее. У них нет какой-либо идеи или школы, но некая тенденция прослеживается во многих их произведениях на протяжении двух столетий, от Ксавье де Местра [66] до Перека, включая Достоевского, Сартра, Беккета, Кафку (хотя ни один из перечисленных не сводится к ней). Единственная их страсть — убивать всякую страсть, единственное желание — подавлять все желания. Пресная жизнь мелких буржуа представляется им слишком судорожной — эти разночинцы жаждут полнейшего покоя. Само их стремление остудить накал, хотя они обходятся без деклараций и демонстраций, — идеальный антидот от безумств современного мира. Эти активисты обыденности отстаивают правоту бездействия, величие неподвижности, «существование на низкой высоте» (Мишель Уэльбек).

Первым во французской литературе жизнь в четырех стенах восславил Ксавье де Местр в «Путешествии вокруг моей комнаты» (1795). Книга написана во время его пребывания под арестом в Турине (за дуэль с одним пьемонтским дворянином) в противоположность рассказам о дальних странствиях и героических подвигах. Де Местр — это такой анти-Робеспьер, неутомимый любитель прогулок, обошедший пешком немалую часть Европы. Вынужденный по приговору суда безвылазно сидеть в роскошной комнате и довольствоваться обществом слуги, он в 42 главах перечисляет все прелести комнатной жизни: описывает кровать, платяной шкаф, собаку Розину и слугу Жоанетти, обширную библиотеку и эстампы на стенах. Комната становится подлинным героем книги, показывает автору все свои сокровища, и каждый предмет обстановки становится темой размышлений и фантазий (позднее это повлияет на Гюго, когда он будет писать «Последний день приговоренного к смерти»). Неподвижное путешествие — реакция на язвы Истории, вызванные Французской революцией. Подобно героям «Декамерона» Боккаччо, молодым людям, которые спрятались за городом от черной чумы, свирепствовавшей во Флоренции в 1348 г., и рассказывали друг другу озорные любовные истории (счетом сто), Ксавье де Местр воспевает благотворное заточение, которое защищает его от мерзостей окружающего мира. Оставаясь заключенным, он понимает, что даже самое горемычное существо, если у него есть свое укрытие, свой уголок, может с помощью чтения, воображения, мечтаний совершить бегство и не чувствовать себя несчастным и обездоленным. Преимущество такого путешествия на месте в том, что оно ничего не стоит, не представляет никакого риска для путешественника и подходит даже самым бедным, трусливым и ленивым: «Пусть дружно поднимутся все лентяи» и никуда не пойдут. Камерный маршрут, пролегающий от кровати к креслу, от кресла к вестибюлю и предпочитающий окольные пути прямому, однообразен, но занимателен. «Жаркий очаг, книги, перья — сколько средств против скуки. А какое удовольствие, позабыв о книгах и перьях, мешать в очаге угли, предаваясь сладостному размышлению или складывая рифмы на потеху друзьям. И протекают мимо вас часы, и оседают в вечности, и вас не тяготит их ход» [67]. Автор мысленно переносится в самые необыкновенные края, не покидая теплой постели. Листая книгу, не можешь избавиться от впечатления, что читаешь разные «дневники изоляции», которые в изобилии появились в 2020 году. Комната — отправная точка множества потенциальных перемещений, которых никогда не случится в реальности. Де Местр умиляется преданности своего слуги и верности своего пса, разглядывает портрет некой красавицы-герцогини, благодаря которой душа его может «в один миг преодолеть сто миллионов лье». Он мысленно беседует со знаменитыми учеными, великими мужами древности, в том числе с Платоном. Хотя весь рассказ сдобрен юмором и повествование постоянно пародирует само себя, однако в целом книга пронизана ложным восторгом и поддельным удивлением. Сквозь похвалу затворнической жизни проступает томительное желание убежать, чувствуется, что де Местр изо всех сил старается не поддаваться отчаянию [68]. Вдохновлявшийся «Сентиментальным путешествием» Стерна, он, в свою очередь, стал основателем нового литературного направления — внутренней автобиографии. Это ироническое произведение впоследствии породило тысячу пародий, в 1798 году появилось даже «Путешествие по моему карману».

Вот и нас, очутившихся перед лицом страшных конвульсий Истории, так и тянет запереться в небольшом пространстве, каждый квадратный метр которого был бы в нашей власти. Тот, кого мир страшит, воображает себя столпником на утесе или отшельником в затворе со всеми удобствами. И он готов воскликнуть вслед за Ксавье де Местром, что комната — это «счастливая страна, где собраны все блага и богатства мира». Воображаемые миры затворника и заключенного схожи, хотя живут они в совсем разных условиях. Известно, что многие бывшие узники, выйдя на свободу, несут тюрьму в себе, настолько они свыклись, срослись с нею. Нередко они даже вспоминают о ней с удовольствием, как об утерянном рае: взять хоть Жана Жене — вот уж кто умел превратить жуликов и бандитов, с которыми сидел в Централе, в принцев крови, аристократов, наделял их тонкими поэтическими натурами. Шлюхи, развратники и попрошайки стали под его пером новой знатью и заговорили, как Франсуа Вийон или принцесса Клевская. А есть еще романы из жизни санаториев, эту литературу освятило имя Томаса Манна, написавшего «Волшебную гору», книгу, рассказывающую о любовных перипетиях, идейных дебатах в шезлонгах, но также выносящую приговор внешнему миру, который вскоре пошатнется под мощным ударом войны (действие происходит накануне Первой мировой). В санатории кипят интриги и споры, общение между больными обусловлено состоянием их легких и качеством кашля, так что пациенты делятся на гордых обреченных, чьи тела вскоре вывезут тайком, и выживших, которые борются и свидетельствуют.