Последние свидетели. Соло для детского голоса - Алексиевич Светлана Александровна

Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 49

Я помню, что случилось это в Вербное воскресенье... Наломали мы вербы, в церковь сходили. Собрались на улице. Ждем гармониста. Тут понаехали немцы. На больших крытых машинах, с овчарками. Собаки все черные, злые. Окружили нас и командуют: залезайте в машины. Толкают прикладами. Кто-то плачет, кто-то кричит... Пока наши родители прибежали, мы уже – в машинах. Под брезентом. От нас недалеко была железнодорожная станция, привезли нас туда. Там уже стояли пустые вагоны наготове. Ждали нас. Полицай меня тянет в вагон, а я вырываюсь. Он накрутил себе на руку мою косу:

– Не кричи, дура. Фюрер освобождает вас от Сталина.

– А что нам на той чужбине? – До этого нас уже агитировали, чтобы мы ехали в Германию. Обещали красивую жизнь.

– Поможете немецкому народу победить большевизм.

– Я к маме хочу.

– Будешь жить в доме под черепичной крышей и есть шоколадные конфеты.

– Я к маме...

О-о-о-о! Если бы человек знал свою судьбу, то он бы до утра не дожил.

Погрузили и повезли. Ехали мы долго, но сколько, не знаю. В моем вагоне все были с нашей Витебской области. С разных деревень. Все молодые и такие, как я, малолетки. Меня спрашивали:

– А ты как попалась?

– С танцев.

От голода и страха я теряла сознание. Лежу. Закрою глаза. И вот первый раз тогда... Там... Увидела ангела... Ангел маленький, и крылышки у него маленькие. Как у птицы. А я вижу, что он хочет меня спасти. «Как он спасет меня, – думаю я, – если он такой маленький?» Это я первый раз его увидела...

Жажда... Нас всех мучила жажда, все время хотелось пить. Все внутри пересыхало, да так, что язык вываливался наверх, я не могла его назад затолкать. Днем ехали с вываленными языками. С открытым ртом. А ночью было немного легче.

Я буду век помнить... Я за жизнь не забуду...

В углу у нас стояли ведра, куда мы ходили по малой нужде, пока ехали. И одна девочка... Она доползла до этих ведер, обхватила одно ведро руками, припала к нему и начала пить. Пила большими глотками... А потом ее начало выворачивать... Она вырвет и опять ползет к ведру... Ее снова выворачивает...

О-о-о-о! Если бы человек знал свою судьбу наперед...

Я запомнила город Магдебург... Там нас постригли наголо и обмазали тело белым раствором. Для профилактики. Тело огнем от этого раствора, от этой жидкости горело. Кожа слазила. Не дай Бог! Я не хотела жить... Мне уже никого не было жалко: ни себя, ни маму с папой. А поднимешь глаза – кругом они стоят. С овчарками. У овчарок глаза страшные. Собака никогда человеку прямо в глаза не смотрит, отводит глаза, а эти смотрели. Смотрели нам прямо в глаза... Я не хотела жить... Со мной ехала знакомая девочка, я не знаю – как, но взяли ее вместе с мамой. Может, мама за ней в машину вскочила... Я не знаю...

Я буду век помнить... Я за жизнь не забуду...

Девочка эта стоит и плачет, потому что она, когда нас гнали на профилактику, потеряла маму. Мама у нее была молодая... Красивая мама... А мы ехали всегда в темноте: никто нам двери не открывал, вагоны товарные, без окон. Всю дорогу она не видела свою маму. Целый месяц. Стоит она, плачет, а какая-то старая женщина, тоже постриженная наголо, тянет к ней руки, хочет ее погладить. А она убегает от этой женщины, пока та не позвала: «Доченька...» И только по голосу она догадалась, что это ее мама.

О-о-о-о! Если бы... Если бы знать...

Все время ходили голодные. Я не запоминала, где была? Куда везли? Названия, имена... От голода жили, как во сне...

Помню, что тягала какие-то ящики на патронно-пороховой фабрике. Там все пахло спичками. Запах дыма... Дыма нет, а дымом пахнет...

Помню, что доила коров у какого-то бауэра. Колола дрова... По двенадцать часов в сутки...

Кормили нас каторфельными очистками, турнепсом и давали чай с сахарином. Чай у меня отбирала моя напарница. Украинская девушка. Она была старше и сильная, она говорила: «Я должна выжить. У меня мама осталась дома одна».

Она пела в поле красивые украинские песни. Очень красивые.

Я... Я за один раз... За один вечер все не расскажу. Не успею. Сама не выдержу...

Где это? Я не помню... Но это уже было в лагере... Я, видимо, уже попала в Бухенвальд...

Там мы разгружали машины с мертвыми и укладывали их в штабеля, укладывали слоями – слой мертвых, слой просмоленных шпал. Один слой, второй слой... И так с утра до ночи, мы готовили костры. Костры из... Ну, ясное дело... Из трупов... А среди мертвых попадались живые, и они хотели что-то нам сказать. Какие-то слова. А нам нельзя было возле них останавливаться, ну, хотя бы послушать...

О-о-о-о! Жизнь человеческая... Я не знаю, легко ли жить дереву, всему живому, кого человек приручил. Скотине, птице... Но о человеке я знаю...

Я хотела умереть, мне уже никого не было жалко... Когда собиралась: вот-вот, и нож искала... Ночью ко мне прилетал мой ангел... Я не помню, какими словами он меня утешал, но слова были ласковые. Он меня долго уговаривал... Когда я рассказывала другим о своем ангеле, все думали, что я сошла с ума. Знакомых людей уже давно рядом не замечала, вокруг были одни чужие люди. Одни незнакомцы. Никто не хотел ни с кем знакомиться, потому что завтра или тот, или этот умрет. Зачем знакомиться? Но один раз я полюбила маленькую девочку... Машеньку... Она была беленькая и тихая. Мы дружили с ней месяц. В лагере месяц – это целая жизнь, это – вечность. Она первая подошла ко мне:

– У тебя нет карандаша?

– Нет.

– А листочка бумаги?

– Тоже нет. А зачем тебе?

– Я знаю, что скоро умру, и хочу маме письмо написать.

В лагере это было не положено – ни карандаш, ни бумага. Но ей мы нашли. Она всем нравилась – такая беленькая и тихая. И голос тихий.

– Как ты пошлешь письмо? – спросила я.

– Я открою ночью окно... И отдам листочки ветру...

Я не знаю... Может, ей было восемь лет, а может, и десять. Как угадаешь по косточкам? Там не люди ходили, а их скелеты... Скоро она заболела, не могла вставать и ходить на работу. Я ее просила... В первый день я даже дотянула ее до дверей, она повисла на дверях, а идти не может. Два дня лежала, а на третий день за ней пришли и унесли на носилках. Выход из лагеря был один – через трубу... Мы это все знали. Сразу на небо...

Я буду век помнить... Я за жизнь не забуду...

Когда она заболела... Мы ночью разговаривали:

– К тебе прилетает ангел? – Я хотела рассказать ей о своем ангеле.

– Нет. Ко мне мама приходит. Она всегда в белой блузке. Я помню эту ее блузку с вышитыми синими васильками.

Осенью... Я дожила до осени... Каким чудом? Я не знаю... Нас утром погнали на работу в поле. Собирали морковку, срезали капусту – я любила эту работу. Я уже давно не выходила в поле, не видела ничего зеленого. В лагере не видно неба, не видно земли из-за дыма. Труба высокая, черная. День и ночь из нее валил дым... В поле я увидела желтый цветочек, а я уже забыла, как цветы растут. Я погладила цветочек... И другие женщины его погладили. Мы знали, что сюда привозят пепел из нашего крематория, а у каждого кто-то погиб. У кого сестра погибла, у кого мама... А у меня Машенька...

Если бы я знала, что выживу, я спросила бы адрес ее мамы... Но я не думала...

Как я выжила, когда умирала сто раз? Не знаю... Это мой ангел меня спас. Уговорил. Он и сейчас появляется, он любит такую ночь, чтобы луна сильно в окно светила. Белым светом...

А вам не страшно со мной? Не страшно меня слушать...

О-о-о-о...

«Ройте здесь...»

Володя Барсук – 12 лет.

Сейчас – председатель Белорусского республиканского

совета спортивного общества «Спартак»

– Сразу ушли в партизаны... Всей семьей: папа, мама и мы с братом.

Брат был старше. Ему выдали винтовку. Я завидовал, и он учил меня стрелять.

Однажды брат не вернулся с задания... Мама долго не хотела верить, что он погиб. В отряд передали, что группа партизан, которую окружили немцы, подорвала себя противотанковой миной, чтобы не попасть живыми в плен. У мамы было подозрение, что там оказался и наш Александр. Его с этой группой не посылали, но он мог ее встретить. Она пришла к командиру отряда и говорит:

Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 49