Верхум - Васильев Георгий

Говоря о коллективном научном творчестве, я не идеализирую учёных. Они мало похожи на дружную бригаду строителей, которая по утверждённому архитектурному проекту строит храм науки. Всё с точностью до наоборот. Во-первых, никакого утверждённого плана нет. Во-вторых, учёные никогда не могут договориться между собой. А если могут, то они ненастоящие учёные.

Как показал Поппер, научное знание развивается благодаря непрекращающейся критике гипотез. Только те гипотезы, которые выдерживают этот град критики, становятся общепризнанными в науке теориями. Но даже общепризнанность – не гарантия. Любая теория может рухнуть под артобстрелом новых фактов и новой критики [30].

Именно так создавалась квантовая механика. Каждый из учёных добывал факты и пытался дать им объяснение. Кто-то его поддерживал, кто-то критиковал, кто-то выдвигал свои гипотезы. И бесконечные споры – в статьях, в письмах, на публичных дебатах. Такие дебаты регулярно случались на Сольвеевских конгрессах, которые ускоряли развитие квантовой механики как локомотивы. Кстати, коллективная фотография, которую я вам показывал, сделана на Сольвеевском конгрессе № 5. Отголоски тех научных споров уже превратились в расхожие мемы и стали частью поп-культуры. Вы, конечно, помните фразу “Бог не играет в кости!” [31]. В такой форме Альберт Эйнштейн настаивал на том, что у всего должна быть причина, даже в квантовом мире. А помните, что ему ответил Нильс Бор? “Не учите Бога, что ему делать” – фраза менее известная, но, согласитесь, не менее яркая.

Строго говоря, Эйнштейн, создавая “теорию относительности Эйнштейна”, тоже не был творцом-одиночкой. Он использовал результаты опытов Майкельсона, идеи Пуанкаре и Лоренца, формулы Максвелла, Римана и Минковского. У него были маститые оппоненты. Он спорил с самим Исааком Ньютоном! Теория относительности Эйнштейна стала общепризнанной именно потому, что выдержала огонь критики и многочисленные экспериментальные проверки со стороны других учёных. Наука в гордом одиночестве попросту невозможна. Если учёному неоткуда почерпнуть знания, не с кем обсудить свои идеи и некому их передать, его работа становится непродуктивной и бессмысленной.

Вы заметили, что принятый в науке механизм выдвижения и критики идей очень похож на то, что мы видели в Википедии? Только в науке работают несколько другие критерии. Если в Википедии достаточно сослаться на авторитетный источник [32], то в науке полагается добывать доказательства путём экспериментов и наблюдений с помощью логики и математики. И в Википедии, и в науке есть строгие правила работы с информацией и отношений с коллегами. И Википедия, и наука оперируют идеями и производят знания.

Очевидно, что в науке работает гипермозг, который по многим признакам подобен гипермозгу Википедии. Однако есть важный нюанс: гипермозг науки начал генерировать знания задолго до появления интернета. Интернет – мощная информационная технология, позволившая создать Википедию. Но люди издавна пользуются и другими информационными технологиями, например книгами, почтой или устной речью. Эти технологии медленнее, чем интернет, но они тоже помогают идеям двигаться от человека к человеку, развиваться и накапливаться. Основа гипермозга науки и гипермозга Википедии – сообщества людей, которые в них работают. А уж как эти люди между собой связаны – интернетом, бумажными письмами или личными встречами, – это вопрос второстепенный.

Чтобы заработал гипермозг, интернет не обязателен. Для этого нужен социум – сообщество людей, объединённых общими ценностями и правилами взаимодействия. Учёные, которые делают науку, – это социум. Википедисты, которые пишут и редактируют статьи, – это социум. Парламентарии, которые принимают законы, – это социум. Военные, которые служат в армии, – это социум. Священники, объединённые в церковь, – это социум. Трейдеры, торгующие на бирже, – это социум. Чиновники, из которых состоит государство, – это социум. Все граждане страны – это тоже социум.

Я впервые глубоко прочувствовал, что такое работа гипермозга, когда мне было чуть больше тридцати. Было это в 1990 году, когда шёл демонтаж советской системы. КПСС, КГБ и советская власть ещё существовали, но люди уже не спешили им подчиняться. Общество было увлечено демократическими выборами, и в одном из московских районов демократически настроенные граждане получили большинство в райсовете – парламенте районного масштаба. Этот районный парламент озаботился созданием районного правительства и объявил открытый конкурс на должность “районного премьер-министра”. Я в то время грезил о рыночных реформах, да и теоретическая подготовка у меня была неплохая. Короче, я подал на конкурс и выиграл его. Так молодой научный сотрудник стал председателем исполкома Октябрьского района города Москвы.

Наш район по московским меркам был небольшим – всего 220 тысяч жителей. Зато он был одним из центральных и тянулся до сáмого Кремля. Мне удалось собрать в Октябрьском исполкоме команду единомышленников. Мы были заточены на рыночные реформы и проводили их быстро и эффективно. Достаточно сказать, что за первый год работы мы удвоили доходы районного бюджета. Но реформы реформами, а хозяйство хозяйством. Районом нужно было управлять в ежедневном режиме.

Я понял, что попал в ад, в первый же день, когда помощница положила мне на стол список из пятидесяти руководителей подведомственных организаций и сказала: “Желательно каждого запомнить по фамилии, имени и отчеству”. Часть этих организаций имела двойное подчинение, то есть они отчитывались не только перед районным начальством, но и перед профильным министерством. Однако все эти милиционеры, врачи, учителя, дворники, ремонтники, водители, социальные работники, продавцы магазинов и ещё многие-многие люди формально подчинялись райисполкому и зависели от районного бюджета. Всего в моём подчинении оказалось около 20 тысяч человек! Наш специалист по гражданской обороне серьёзно предупредил меня, что в случае военного положения моя должность будет соответствовать званию генерал-майора. То есть я был не просто нейроном в этом гипермозге, а нейроном-генералом. Как скоро выяснилось, моя способность влиять на решения гипермозга оказалась много ниже моего высокого звания.

Груз ответственности и объём работы меня чуть не раздавили. Приходилось пропускать через себя безумное количество дел. Сначала я спал по 4–5 часов в сутки, потому что на сон не хватало времени, а потом – по 3 часа, потому что просто не мог спать из-за бессонницы. Мозг закипал и временами отказывался нормально работать. Я продолжал подписывать тысячи бумаг, но не успевал разобраться в их сути. И как я ни старался, за целый год так и не смог вникнуть в дела всех пятидесяти подведомственных организаций и запомнить, как зовут всех их начальников по фамилии, имени и отчеству.

Сейчас, вспоминая то время, я поражаюсь, насколько тогдашняя система управления районом походила на модульную структуру человеческого мозга. Школы, поликлиники, магазины, коммунальные службы, отделения милиции – все эти модули нашего районного гипермозга – работали сами по себе. Они решали, как лучше учить, лечить, торговать, убирать мусор, охранять порядок. Они помогали друг другу. Они ябедничали друг на друга. Они боролись между собой за долю в районном бюджете. Когда совсем припекало, их начальники пробивались ко мне на приём. Но больше 99 % их работы замыкалось внутри самих модулей. А наше правительство районного масштаба выполняло примерно такую же функцию, что и сознание в мозге.

Реальная нужда в исполкоме возникала лишь тогда, когда модули начинали конфликтовать между собой и не могли погасить конфликт без вмешательства сверху. По большому счёту мы могли управлять лишь косвенно – через реформы или стимулы. К примеру, я не мог отдать приказ директору школы, чтобы он убрал из школьной программы начальную военную подготовку или принял на работу какого-то учителя. Модули районных служб действовали автономно. Скорее не мы ими управляли, а они нами, подсовывая на подпись нужные им решения. И чем громче просил о помощи какой-то модуль, тем больше ему уделялось внимания и ресурсов.