Баскервильская мистерия этюд в детективных тонах - Клугер Даниэль Мусеевич

Вновь, что вполне логично для детектива, на страницах повести возникает символика пограничного мира — пограничного с миром инфернальным. Болота ли, горы ли, — но природа и в этой повести чужда и даже враждебна человеку, она олицетворяет могучие и очень опасные силы. Драма, разыгрывающаяся на их фоне, не может быть заурядной житейской драмой. Что мы и видим в дальнейшем. Несколько человек собираются в особняке известного художника Михаила Калугина:

«Дача художника светилась в пелене дождя, напоминая корабль, застигнутый штормом в бурном море. Снова сверкнула молния, высветив контуры дома, и снова прокатился по ущелью гром, на этот раз сильнее, чем раньше, и продолжительнее. После вспышки тьма стала еще чернее, и особняк Калугина больше не выделялся в ней»^[362].

Уют калугинского дома, теплый, неяркий свет зажженных свечей, камина, — все это контрастирует с окружающим адом горной грозы. Здесь, на даче, — в связи с непогодой, отсутствием нормального освещения, наконец просто от скуки — собирается всё немногочисленное население поселка, привлеченное иллюзией защиты. И здесь же, под несмолкаемый шум дождя, под раскаты грома, во мраке, изредка прорезаемом ослепи тельными вспышками молний, происходит убийство хозяина дома.

Между тем маленький горный поселок Дагезан превращается в остров, вышедшая из берегов река смыла единственный мостик, линия электропередачи и телефонная линия повреждены, а значит, никакой связи с внешним миром нет и быть не может. Пока вода не спадет, милиция не сможет сюда добраться. Но, как профессионал, Мазин прекрасно понимает: первые часы после совершения преступления — решающие для следствия. И он берется за привычную работу в непривычных обстоятельствах.

Еще одна сложность заключается в том, что следователь назвался врачом, чтобы избежать расспросов о прокурорской службе. Таким образом, Павел Шестаков превратил милицейскую повесть в повесть детективную. И его герой выступает типичным сыщиком-любителем, который вынужден расследовать загадочное убийство художника Калугина. И фон событий — жуткий, грозный, с ощущением разлитого в атмосфере инфернального зла — тоже вполне укладывается в представления о том, где должно происходить действие классического детектива.

События развиваются по нарастающей, происходит еще одно убийство, милиции по-прежнему нет…

Разумеется, герой распутывает все нити, связывает узелки и находит преступника. Интересно, что и здесь, как в уже рассмотренных примерах, корни преступления растут из далекого прошлого. И, что куда интереснее, в шестаковской повести имеются отсылки к софокловской трагедии! Жертва, художник Калугин, в молодости познакомился с женщиной, овдовевшей, как выясняется, по его вине (нет, он не убил ее мужа, но косвенно помог этому убийству свершиться). Тогда он носил другую фамилию, однако после женитьбы, взял фамилию жены (то есть фамилию убитого мужа), — по сути, символика весьма прозрачная, хотя читатель замечает ее не сразу. Новое положение, «царское» (преуспевающий художник, богатый и знаменитый, обласканный и критикой, и властями), связано с женитьбой и «наследованием» фамилии погибшего летчика — первого мужа жены художника. Мало того: на первых порах Калугин, подобно Эдипу в начале трагедии, сам же инициирует расследование обстоятельств гибели человека, чью фамилию теперь носит.

А расследование как раз приводит к неожиданному для него результату: из прошлого приходит смерть, приходит возмездие — за прошлое преступление, которое в рамках мифологического сознания может рассматриваться как инцест и узурпация. Добавим еще и ту многозначительную деталь, что убийство художника происходит в полной темноте — аналоге Эдиповой слепоты…

Когда повесть Шестакова впервые вышла в Советском Союзе, ей досталось изрядно именно за те особенности, которые сегодня позволяют выделить это произведение из огромного унылого корпуса советской милицейской литературы. Секретарь СП СССР Сергей Михалков обрушился на писателя за откровенное подражание западным образцам. В качестве образца Михалков назвал «Смерть под парусом» Чарлза Перси Сноу — действительно английский классический детектив. В каком-то смысле секретарь СП был прав, хотя мне кажется, что образцом для Павла Шестакова послужил, скорее, роман Сирила Хейра «Чисто английское убийство». Однако наличие образца в данном случае не говорит о вторичности произведения. «Три дня в Дагезане» останется в истории литературы как одна из немногих удачных попыток создания классического детектива на сугубо советском материале.

В «Трех днях в Дагезане», как и в повестях «Нас было тринадцать» и «Дикая охота короля Стаха», преступник оказывается жертвой собственных козней. Ни в одной из этих повестей герой-сыщик не передает убийцу правосудию. У Короткевича доведенные до отчаяния крестьяне не доверяют официальному суду и предпочитают, расправившись с подручными главного злодея, самого его загнать в болото. У Боброва преступник, убегая от возможного разоблачения, срывается со скалы. У Шестакова убийца, сделав ловушку, в которой непременно должен погибнуть опасный для него свидетель, погибает в этой ловушке сам.

Аркадий и Георгий Вайнеры и Леонид Словин по праву считаются лучшими авторами милицейского детектива. Поэтому их редчайшие — всего-то по одной повести! — эксперименты с каноном классики представляются чрезвычайно интересными. Конечно, если судить по жесткости следования канону, их книги обладают как чертами классического, так и особенностями милицейского детективов. Но тем-то и отличается настоящий мастер от ремесленника, что может позволить себе нарушить жанровые границы. В конце концов, повесть Владимира Короткевича тоже в какой-то степени синтез двух жанров — не только исторический детектив, но и социальная драма.

Повесть Леонида Словина «Дополнительный прибывает на второй путь» можно определить как советский ответ на хрестоматийный роман Агаты Кристи «Убийство в Восточном экспрессе». И тут и там — загадочное убийство в ночном поезде, крайне ограниченное время, отпущенное на расследование (поезд не может долго стоять на запасных путях). Мотивы преступления тянутся в прошлое, к другим уголовным делам, когда-то нашумевшим. Есть и мелкие, но многочисленные детали, отсылающие к английскому оригиналу. Однако всё это создает ощущение не вторичности, а, напротив, оригинальности произведения, добавляет очарования произведению, добавляет той самой игровой атмосферы, которая всегда присутствует в лучших детективных историях.

Капитан Денисов, постоянный герой книг Леонида Словина, сотрудник уголовного розыска, вместе с подозреваемыми и возможным преступником (или преступниками) перемещается из точки свершения преступления в точку возмездия, точку развязки и завершения действа. Движущийся поезд становится метафорой расследования; сменяющийся пейзаж за окном подчеркивает внутренний ритм повествования. В конце концов у читателя возникает ощущение, что поезд, место действия — место преступления и место расследования — не двигается. Это мир вокруг замкнутого пространства движется, это время течет, день сменяется ночью. Ночной север, холодный и мрачный пейзаж, в начале пути как бы оттеняющий кровавое жертвоприношение, сменяется дневным югом, пестрым, ярким, живым, — в него органично вписывается восстановление справедливости, восстановление нарушенной убийством гармонии. Но почему же неопределенная тоска снедает душу главного героя? Не потому ли, что все прочие выходят из поезда в приветливый мир, а ему предстоит возвращение туда, откуда он был вызван пролитой кровью?

«Мир существовал не затем, чтобы ему, Денисову, жилось в нем как можно удобнее и звонче. Все много сложнее. И тот, кто считает, что нет для инспектора большего наслаждения, чем задержать преступника, будто речь идет об экзотическом блюде, ошибается»^[363].

Вообще же, повесть Словина наполнена, если так можно выразиться, образами с двойным дном. Поезд — и он же ладья Харона, перевозчик душ, только душ освобожденных от пребывания в подземном царстве, словно по ошибке там оказавшихся… Пес, стоящий на страже порядка, не допускающий, чтобы преступная душа улизнула от возмездия и возвращающий ее к месту наказания… Деньги — «обол Харону»^[364], — покрыты пятнами крови… Запретное вино из мира живых, не связанное с миром потусторонним, с особым «вином смерти»… Все эти символы, как и положено в детективе, имеют и реалистическое, «бытовое» объяснение: отпущенные на волю души — это влюбленные, оставившие прежние семьи и воссоединяющиеся на юге; пес натаскан на поиск наркотиков; вино — официальное, со штампом вагона-ресторана, и «контрабандное», купленное по дороге, и так далее. Но — «в детективе всякое объяснение фиктивно».