«Вглядитесь внимательно, — призывал Ратаев, — как между нашими масонами распределены роли и сферы влияния: среди членов Государственного Совета и в литературной среде действует М. М. Ковалевский; среди членов Государственной думы — И. Н. Ефремов, П. Н. Милюков и В. А. Маклаков. Влияние Маклакова распространяется и на адвокатскую среду, где он пользуется популярностью. Деятельность Е. П. Коган-Семеновского обнимает собой жидовские круги и мелкую прессу. Наконец, А. Н. Бренчанинов, убежденный деятельный масон, стремится воздействовать на высшее общество. Уже на его собраниях начинают все чаше и чаще появляться лица титулованные или же посещающие — громкие дворянские фамилии, как, например, Кугушевы, Толстые и т. п. Будет весьма печально, если благодаря этим стараниям масонство внедриться в высшие слои русского общества».
Не прошла мимо внимания Ратаева и проблема так называемой «неправильности» масонских лож в России начала XX века.
«Русское масонство XVIII века хотя и отличалось обилием различных систем и обрядов, но тем не менее почиталось правильным, ибо каждая из тогдашних практикуемых в России систем, как-то: елагинская, рейхелевская, Мелиссино и др. — могла доказать свою преемственность от Великой Английской ложи и соблюдала все ландмарки, — отмечал он. — Современное же масонство, занесенное в Россию в 1908 году, с точки зрения Английской ложи, не считается правильным, так как „свет" сей заимствован от „Великого Востока Франции", на который наложено отлучение».
В своей «Записке» Ратаев выражал недоумение «непонятной слабости» и «особому влечению» к масонам русской государственной власти. Она, по его словам, «во все времена питала слабость к лицам, которые, пользуясь всеми благами, привилегиями и преимуществами государственной службы, в то же время всеми мерами стремились дискредитировать эту власть и подкапывались под устои существующего государственного строя». Но как раз они-то, подчеркивал Ратаев, и делали головокружительные карьеры, именно на них как раз и сыпались, как из рога изобилия, чины, ленты и ордена. Даже если у Департамента нет агентуры в масонской среде, «достаточно хотя бы в течение некоторого времени проследить в Петербурге, например, за М. М. Ковалевским и Е. П. Коган-Семеновским, а в Москве — хотя бы за князем Павлом Долгоруким, и нет сомнений, вскоре выяснится и место их сборищ, и состав их лож», — отмечал он.
Ратаев отважился на параллели между масонством и революцией:
«Революция действует бурным натиском, она может даже иногда сорвать крышу со здания, но фундамент оного ей недоступен, он в большинстве случаев остается незыблемым. Масонство же идет постепенно и неуклонно, тихой сапой, подкапывается под само основание здания, сложенного из накопившихся веками предрассудков, главным образом религиозных, порождающих все остальные. Революция стремится к созданию свободных учреждений, масонство создает свободных людей, без которых самые свободные учреждения остаются мертвой буквой. Словом, масонство в отношении революции то же, что корни в отношении к дереву, то же, что содержание в отношении формы, в которую выливается революция. Масонство по существу своему есть нечто постоянное, тогда как революция то вспыхивает, то угасает, во всяком случае видоизменяется в зависимости от времени, места и людей».
Ратаев пришел к выводу, что сила масонского влияния не столько в самих ложах, число которых, как правило, невелико, а в том, что здесь «вырабатываются лишь основные начала; в жизнь их проводят не сами ложи, а многочисленные подмасонские организации, которые, не нося масонской этикетки, имеют не замкнутый, а общедоступный характер». Такими подмасонскими организациями в «Записке» Ратаева выступают самые разнообразные общества, союзы, кассы, кружки и другие учреждения, преимущественно просветительского и филантропического характера.
«Главным контингентом подобных обществ являются не масоны, а профаны, и лишь руководителями служат несколько испытанных масонов, действующих как бы независимо и самостоятельно, но, в сущности, по внушению и указке лож. Вовсе не требуется, чтобы масонов было большинство. Два-три человека, твердо знающие, чего они хотят, к чему стремятся и чего добиваются, будут всегда иметь перевес над толпой несговорившихся людей, большей частью не имеющих определенной программы и никаких твердо установившихся взглядов».
По мнению Ратаева, делается это обыкновенно так: «Несколько масонов, наметив себе определенную задачу, организуют какое-нибудь легальное общество или втираются в уже существующее и привлекают к нему заранее намеченных профанов из таких, которые по своим умственным и нравственным качествам кажутся подходящими. Повинуясь сначала внушениям руководителей, такие профаны быстро усваивают масонский дух и превращаются в усердных, подчас бессознательных проводников усвоенных идей в той среде, которая им отведена по масонским соображениям, влияя на общественное мнение, а иногда и создавая его».
Ратаев понимал недостаточность чисто запретительных, полицейских мер борьбы с масонской идеологией. Основной упор в своих «Записках» он делал на необходимости «активного духовного противостояния этому злу».
Необходимо, отмечал он, чтобы масонство встретило противодействие в самом обществе, на которое стремится влиять. «Разоблаченный масон уже теряет половину своей силы, ибо всякий знает, с кем имеет дело», — отмечал он. Главную роль в духовном противостоянии масонской идеологии Ратаев отводил русской церкви, православному духовенству, хотя и вынужден был признавать, что оно «Не совсем подготовлено к этой роли». Еще менее были подготовлены к противодействию распространению масонства в России верхи общества и его государственные институты, в том числе и Департамент полиции, куда направлял свои «Записки» Ратаев. Заключительную «Записку» на масонскую тему он направил в феврале 1916 года тогдашнему директору Департамента полиции генералу Е. К. Климовичу. Вот что показывал Климович по этому поводу 19 марта 1917 года на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства:
«Ратаева взяли, кажется, еще до моего вступления. Ему платили сравнительно небольшие деньги, и он должен был по масонству написать какое-то целое сочинение. Но он прислал такую чепуху, что я даже не читал. Он представил какую-то тетрадь, которую заведующий отделом принес и говорит: „Ваше Превосходительство, не стоит читать, не ломайте голову; совершенно ничего интересного нет, чепуха". Я сказал: „Чепуха" — и не стал читать. Может быть, там и было что-нибудь, но мне неизвестно».
Однако на самом деле «Записки» Ратаева Климович не только прочитал, но и весьма внимательно изучил. Но существа дела это не меняло. Каких-либо дальнейших движений в Департаменте полиции они не имели. На этом закончилось сотрудничество Ратаева с Департаментом полиции.
Более продуктивный характер носило сотрудничество Ратаева с Военным ведомством в годы Первой мировой войны. Леонид Александрович был назначен военным агентом во Франции и служил под началом русского военного представителя во Франции, начальника Русского отдела союзнического бюро в Париже генерала А. А. Игнатьева. Интересен в этой связи рапорт Игнатьева на имя генерал-квартирмейстера штаба армии Юго-Западного фронта, посланный им из Парижа 28 декабря 1916 года:
«Член Государственной думы П. Н. Милюков в заседании Государственной думы 1 ноября 1916 года произнес речь, стенограмма коей сначала распространилась как в России, так и за границей в литографских оттисках. 2-го января 1917 года н. ст. полный текст ее был напечатан во французской газете. В этой речи г. Милюков, разоблачая председателя Совета министров Штюр-мера в его стремлениях вступить в переговоры с Германией о сепаратном мире, указывает как на агентов Департамента полиции по исполнению этого поручения в Швейцарии на г. Ратаева и чиновника Лебедева. Эти два лица якобы часто ездят в Швейцарию с „особыми поручениями", как выразился г. Милюков.
