Детство (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр"

Кивнула! Поджав губы, но всё ж.

— Сарайчик дровяной разбери, — Наказала Прасковья Леонидовна после завтрака, — Какие трухлявые есть, вытащи поближе, чтоб пожечь, пока совсем в труху не превратились.

Одевшись, выскочил на улицу, пока чего ещё не напридумывала. Знакомцы утрешние уже здеся, двор-то общий. Сараюшки во дворе у кажного свои — для дров, капусту на зиму держать, а кто и козу.

— Помочь-то? — Подошёл Пономарёнок с Дрыном.

— Да ну… выйдет сейчас небось хозяйка, а не сама, так Лёшка выглянет. Потом придумывать почнёт такие задачки, чтоб на всех троих хватило.

— Это да, — Засмеялся негромко Дрын, — дурная баба! Бабы, оно почитай все дурные, даже если и справные. Складственность умственная у них такая, во! Но эта Леонидовна почитай по всем улочкам и переулочкам окрестным дурным ндравом славится. Склочница первеющая, даром что болезная вся, мало что не гнилая внутрях.

— Да уж, — Вздыхаю, не переставая разбирать поленницу. С ленцой, токмо чтобы не зазябнуть, — повезло! А вы сами-то что?

— Да у нас хорошо, — Расправил Пономарёнок плечи, — Мастер если и дерётся, то по делу токмо. Не кажный день даже по заднице и прилетает! А ухи или там подзатыльник, это ж понятно, куда ж без них.

— Эко!

— Да, брат, — Важничая, кивнул Дрын, снимая шапку и приглаживая волосы, — Гулять даже отпускает, так-то! Ежели ни по работе, ни по хозяйству нет ничего, так дурных дел и не выдумывает. Ступайте себе, говорит, на улице головенки свои проветрите.

— Учит хоть?

— Шалишь! Мы плачёные, — Задрал нос Пономарёнок, — Родня платит мастеру, чтоб учил, да не лупил почём зря. А ты, стал быть, запроданный, за тебя денюжку платили. Не повезло.

— Не повезло, — Эхом повторяю я.

— Агась, — Вздыхает Дрын, присаживаясь на поленья, — Что ты, что мы — все учениками записаны. Ан нас учить будут, а тебя только по хозяйству гонять. Леонидовна, стал быть, мастеру всю плешь проела, так ей хотелось прислужкой обзавестись. Она же не только склочная и больная, но ишшо и ленивая.

— Работы у сапожников помене стало, — Подсаживается Мишка, — Дмитрий Палыч и без Лёхи свинёнка справлятся.

— Как? Свинёнок? — Смеюсь я.

— Агась! — Скалит зубы Мишка, — Он же Кабанов, а на него как глянешь — на подсвинка даже не тянет!

— Не-не-не! — Зачастил Сашка, восторженно округляя глаза, — Он теперича Сцаный Свинёнок будет! А как вырастет, так Сцаный Свин!

Разговоры с дружками моими новыми говорили недолго. Выглянула баба кака-то из оконца на втором етаже, да и зазвала их в дом. Работа, стал быть, нашлась.

Повезло ребятам-то. Шутка ли, учат и почти даже не лупят! Ну, зазря. Так-то куда без розог и вожжей, ну и подзатыльников, знамо дело. Но учат!

И живут на втором етаже, а не мало что в погребе. Хороший мастер, стал быть. И комнаты посуше, потеплей. Не то что в энтом… полуподвале! Чахоточное место, как есть.

— Запроданный я, стал быть, — Бормочу негромко, присев на почти разобранную поленницу, — антиресно бы ещё узнать — почём меня запродали.

«— И насколько это законно», — Просыпается Тот-кто-внутри, — «-документы надо смотреть, да законы выяснять».

— Закончил?! — Высунулся из дверей Сцаный Свинёнок, — Прасковья Леонидовна зовёт!

— Сейчас!

Наябедничает, что я сидел? А непременно! Натуру у него такая паскудская. Зато эвона как завернул — Прасковья Леонидовна зовёт! Не «подь сюды», а хозяйка. Он вроде как и не при чём. Сцыт. Как есть сцыт!

«— Это ещё не победа», — Ворохнулся Тот-кто-внутри, — «а начало долгой позиционной войны».

Седьмая глава

Столик мастера под самым оконцем, чтобы керосинку зазря не жечь, ить дорогой он, керосин-то. Сидит Дмитрий Палыч на свету, да башмак ладит. А ловко-то как! Хороший-то ён мастер, ничего не скажешь противу.

Ладит куски кожи, тыкает иглой с дратвой, да мурлычет под нос песенку. Спасибо Боженьке, что не в голос! Пущай вот так и будет, тихохонько, а то ажно ухи вянут от его песнопений.

Я тоже хлопочу — по хозяйству, значица. Прасковья Леонидовна дала с утра саморанешнего медяшки всяки-разны, что в хозяйстве есть — оттирать да полировать, значица. Накопилося.

Лёшка-то Свинёнок, он плачёный. Где сядешь на него, там и слезешь. По ряду нельзя хозяйство на него сваливать, так-то! Ведро нужное вынесть, воды натаскать иль самовар начистить, и всё, ряд! И дедушка у него, значица, есть. Проверяет.

А хозяйка сама ленива — страсть! Одно слово-то, что хозяйка. Где ж это видано, что медяшки блестючие в доме имелися, да не начищенные? Ну, окромя самовара. Их же, богачество такое, на видное место люди выставляют, чуть не в красном углу. А у хозяев медяшки аж патиной покрылись. Вот, полирую.

Хлоп! Низенькая дверца влепилась в косяк, с потолка на голову просыпался мелкий сор, и Прасковья Леонидовна тяжело ввалилась в комнату, разматывая платок. Полное, болезненно отекшее лицо её мрачнее тучи.

Вздохнув напоказ несколько раз, чисто корова рожающая, уселася на лавку. Сейчас! Учён уже — знаю, что делать надо-то! Месяц почитай в их доме проживаю, ужо не деревенщина лапотная. Москвич!

Тряпицу войлочную отложить и бегом в сени с корцом [28], да зачерпнуть ледяной водицы, разбивая ледок поверху, — Испейте с устатку, Прасковья Леонидовна! — С поклоном, как положено.

Тяжёлая оплеуха едва не сбивает с ног, а корец летит в угол, разбрызгивая воду.

— Пащенок! Застудить меня вздумал! — Хозяйка визжит, ну чисто свинья под ножом неумехи-забойщика, — С холоду зашла, а меня водой ледяной студить!? Изжить со свету хотишь!?

С неожиданным проворством она вскочила с лавки, подхватывая корец и принявшись охаживать им меня, норовя попасть по голове да по хребту.

— Тварёныш, байстрючёнок! Руками закрываться вздумал?! Смирно стой, кому сказала!

— Не ори ты, мать! — Хозяин аж привстал, стукнув кулаком.

— А, зараза! — Дмитрий Палыч затряс рукой, порезанной невзначай о сапожный нож, — Да чтоб тебя подняло и прихлопнуло! День так хорошо зачинался, и на тебе! Пришла! Варежку раззявило-то и завопила вороной простуженной!

— Я? Зараза!? Прасковья Леонидовна бросила корец и упёрла руки рыхлые бока, настраиваясь на долгий скандал, — Это я-то виновата, что мальчишку негодящего купил? Дёшево, дёшево… Десять рублёв заплатили, а ён вот дерзит!

— Ить сама прислужника захотела! — Мастер ажно задохнулся он гнева. Свалявшаяся его бородёнка распушилась, — А я те деньги не печатаю, а зарабатываю! Вот этими вот руками!

Для пущей наглядности он выставил вперёд руки, тёмные от постоянной возни с пропитанной дёгтем дратвой и в мелких белесых шрамиках от постоянных порезов.

— Овца ленивая, ни к чему не пригодная! — Начал яриться он, — Купи, купи! А пошто он нам? Мне? Так как фабрики эти сатанинские понаставили, так нормальному человеку и не прожить, как раньше-то! Я б и Алексея в ученики брать не стал, коли не платили за него! А этот вообще… ненужный! Из-за тебя брал, ты всё жалилась на здоровьице, да болести свои выставляла, яко щит! И корцом пошто лупишь? Сама приучила воду подносить! Сама, дура, оплошала, а на мальце отыграться хотишь!

— Да рази можно так при ём говорить, дурак бородатый! — Затопала хозяйка ногами, задыхаясь пуще прежнего и покрываясь красными некрасивыми пятнами, — После твоих-то слов что я для него?!

— Маменька, тятенька! — Из спальни выметнулась старшая Евлалия, — Не ругайтеся!

Переглядываемся со Свином и сбегаем на улицу, я даже в опорках одних выскочил, уже там обмотки крутил, да ботинки натягивал. Переглянувшись ещё раз, расходимся.

Дружками мы с им, значица, не стали. Но заключили это… как его?

«— Вооружённый нейтралитет. Перемирие», — Ворохнулся Тот-кто-внутри.

Точно! Нитралитет и перемирие! Свинёнок, значица, мне сильно здорово могёт в доме подгадить, но понял уже, что и я не прост. Я ого-го! После сцанки ещё сюпризы были, да много! Тот-кто-внутри много всяко-разных пакостей знает. Да и поколотить могу, коль с первого раза не понял.