Поселение внутри оказалось таким же убогим, суровым и примитивным, как и снаружи. Под ногами хлюпала грязь, перемешанная с соломой, куры с испуганным квохтаньем разбегались от чужаков, тощие, злые собаки на длинных привязях провожали их глухим, непрерывным ворчанием. Из темных, похожих на норы, входов в полуземлянки выходили люди — женщины в длинных, выцветших, посконных платьях, с усталыми, осунувшимися лицами, дети с большими, испуганными глазами на бледных, худых личиках. Все они, от мала до велика, выглядели изможденными, бедными, придавленными тяжестью ежедневного труда. И все их внимание, вся энергия, казалось, были сосредоточены на одном — на центральной, утоптанной площадке, где возвышался высокий, грубо сколоченный, но внушительный деревянный идол. Деревянное изваяние с серебряными, поблескивающими на солнце усами и инкрустированными темными, почти черными камнями глазами, которые смотрели на свою паству с безразличной, вселенской суровостью. Перун.
Перед идолом, на коленях, стояла, буквально лежала ниц, вся община. А перед ними, спиной к своему каменноглазому богу, воздев исхудалые, костлявые руки к безоблачному, безжалостно-синему небу, стоял человек. Высокий, костлявый, как журавль, с длинными, спутанными седыми волосами, спадавшими на его тощие, ввалившиеся плечи. Его лицо было изможденным до прозрачности, а глаза — маленькими, черными, как раскаленные угольки, горящими мрачным, фанатичным огнем. Он был облачен в длинную, когда-то белую, а ныне посеревшую от грязи и пота рубаху, расшитую примитивными, но зловещими рунами, на его иссохшей шее болталась гирлянда амулетов — кости, когти, зубы неведомых животных.
Жрец.
Его голос, хриплый, пронзительный, надтреснутый, резал воздух, выкрикивая слова то ли молитвы, то ли проклятия. Игорь понимал лишь обрывки, славянские корни, проступавшие сквозь гортанные вопли, но общий смысл, контекст отчаяния, витал в воздухе, густой и тяжелый, как смрад от гниющего болота. Небо было безоблачным уже который день, земля под ногами — сухой, потрескавшейся, серой. Засуха.
— …внемлите, о Перун-громовержец! — вопил жрец, и его голос срывался на визгливую, истеричную ноту. — Где твои дожди? Где твоя милость? Мы принесли тебе овна, самого жирного! Мы пролили кровь на твой жертвенник! Но ты глух, глух к мольбам детей твоих!
Он дрожащей рукой указал длинным, костлявым, как птичья лапа, пальцем на обугленные, почерневшие останки жертвенного костра, на котором еще угадывались фрагменты костей.
— Ты гневаешься! Я вижу! Чувствую твой гнев в зное, в сухой земле! — жрец с силой бил себя в груху, и тонкая кость отдавалась глухим стуком. — Чтобы смягчить твою ярость, нужна кровь! Двойная, сильная жертва! Конь, лучший конь! И… человек! Чистый душой! Иначе посевы сгорят дотла, река уйдет в песок, и мы все умрем голодной смертью!
По толпе, лежащей на земле, прошел испуганный, подавленный ропот. Женщины инстинктивно прижимали к себе детей, мужчины мрачно, уставившись в землю, смотрели на жреца, в их глазах читался животный ужас и полная, рабская покорность судьбе. Они верили. Они видели в засухе не слепую игру стихий, а прямую, персональную кару разгневанного божества.
Игорь смотрел на это дикое, архаичное представление со смешанным, гнетущим чувством. С одной стороны — острое, почти физическое рациональное неприятие этого мракобесия, этого кровавого абсурда. С другой — леденящее душу, трезвое понимание: для этих людей, для их сознания, это была единственная, объективная реальность. Их урожай, их жизнь, жизнь их детей зависели от капризов природы, которую они одушевляли, пытаясь договориться с ней через жертвы и самоуничижение.
Его взгляд, привыкший анализировать данные, читать неочевидные знаки в телеметрии, автоматически, почти против его воли, скользнул по окружающему ландшафту, ища закономерности, сбой в системе. Поселение стояло на высоком склоне, спускавшемся к самой реке. Растительность… даже в этой убийственной засухе у самой воды, в полосе в десять-пятнадцать метров, она была сочнее, зеленее. Ивняк, осока. Ивняк… его длинные, цепкие корни уходят глубоко, всегда находят влагу… Его геологическое образование, давно забытое, пылящееся на задворках памяти, вдруг ожило, выдавив на поверхность обрывки знаний. Аллювиальные отложения. Пойма реки. Песок, галька, пористые грунты, естественный фильтр и аккумулятор. Вода здесь должна была быть близко. Очень близко. Буквально в двух-трех метрах от поверхности. Просто они, эти люди, копали свои колодцы не там, руководствуясь приметами, снами или указаниями жреца, а не элементарной, примитивной геологией.
Он видел настоящую, немую панику в глазах женщин, видел, как жрец, этот фанатик, нагнетает страх, раздувая его, как меха, чтобы укрепить свою власть, свою значимость через кровавое, человеческое жертвоприношение. И что-то внутри него, холодное, прагматичное и циничное, возмутилось, восстало против этой расточительности. Это была не просто жестокость. Это была глупость. Нерациональное, бессмысленное уничтожение ресурса — человеческой жизни — из-за невежества.
Он осторожно, почти неслышно, тронул Хергрира за локоть. Тот медленно, нехотя обернулся, его светлые брови были грозно сдвинуты. Его лицо выражало привычное, почти скучающее безразличие к чужим, «словенским» проблемам.
— Хергрир, — тихо, почти шепотом, сказал Игорь, снова лихорадочно подбирая слова в своем убогом, импровизированном словаре. Его смесь славянских корней и выразительных жестов была примитивной, но ядро идеи, ее суть, он мог донести. — Скажи… тому. — Он коротко кивнул в сторону завывающего жреца. — Вода… здесь. Близко. Рукой… достать. Не боги… злы. Он… — Игорь показал пальцем на свои глаза, затем сделал резкий, отмахивающийся жест, будто что-то не видит, отказывается видеть. — Слеп. Не видит.
Хергрир смотрел на него долгим, непроницаемым, тяжелым взглядом, в котором читалась интенсивная работа мысли. Он был практиком до мозга костей. Он верил в своих, северных богов, но его боги помогали тем, кто действует, кто не ждет милости с небес, а берет свое. Ситуация с сундуком уже показала, что этот странник, этот «ведающий», видит решения там, где другие видят лишь непреодолимые препятствия. Но сейчас это был прямой вызов. Вмешательство в дела местных, в сакральную компетенцию их жреца, в их веру. Это могло обернуться не просто конфликтом, а кровавой резней.
Но любопытство, холодный, расчетливый интерес и, возможно, скрытое, глубоко запрятанное удовольствие от возможности публично поставить на место этого крикливого, юродствующего жреца перевесили. Хергрир усмехнулся одним уголком тонких, плотно сжатых губ — короткий, беззвучный, но красноречивый смешок человека, решившего поставить на кон.
Он сделал широкий, уверенный шаг вперед, и его громовой, привычный командовать голос легко, как нож масло, перерезал завывания жреца.
— Эй, старик! Довольно вопить, как раненый тюлень!
Жрец резко обернулся, его черные, как смоль, глаза сузились до щелочек, полных чистой, немедленной ненависти к чужаку, посмевшему прервать священный обряд.
— Заткнись, северный пес! Не мешай нам говорить с богами! Ты навлечешь на нас новую кару!
— Твои боги, видно, совсем оглохли от твоего визга, — парировал Хергрир, и в его голосе звучала откровенная, ядовитая насмешка. — А мой… ведающий человек говорит — вода здесь. Прямо под твоими ногами. Ты просто слеп, старик, и криклив, как старая, бесполезная ворона на заборе.
