Егор Смирнов: каникулы в СССР. Том 1 (СИ) - Юрич Валерий

Я сел на единственный стул возле стола, а отец — на кровать.

— Ну что, Егорка, — немного заплетающимся голосом проговорил отец. — Сейчас будешь учиться играть на гитаре. Иначе девчонки любить не будут. — Прервал он готовые вырваться у меня возражения.

Ну, будь по-твоему, батя, подумал я. Сейчас я тебе покажу мастер класс из будущего. Играть я научился в четырнадцать, сразу же после смерти отца. И после этого с гитарой уже не расставался.

Отец начал мне показывать простейший аккорд ля-минор. Причем, когда он провел большим пальцем по струнам, я услышал, что гитара беспощадно расстроена. Это была обычная шестиструнная Ленинградка, от которой можно было не ожидать чего-то особенного. Но, как бы то ни было, это была гитара. А на гитаре я умел играть хорошо.

— Ну что, понял? — прищурившись, спросил отец.

— Ага, — ответил я и с готовностью протянул руку.

— Ну давай посмотрим, что ты понял, — усмехнулся батя и протянул мне инструмент.

Я поставил аккорд Am. Струны были жестковаты, но пальцы вполне справились. Я понимал, что схлопочу мозоли на подушечках, но мне было все равно. Играть на гитаре в одиннадцать песни из будущего — о таком я даже мечтать не мог.

Я провел по струнам большим пальцем левой руки и хитро посмотрел на отца. Тот удивленно мотнул головой и усмехнулся. А в следующую секунду, когда он увидел, что моя рука потянулась к колкам, он предостерегающе прикрикнул:

— Не трогай! Я ее целый час настраивал.

Похоже было на то, что батя взялся за настройку инструмента после того, как оприходовал баллон пива. Гитара звучала отвратительно.

— Пап, ты мне доверяешь? — улыбнувшись, сказал я и посмотрел отцу прямо в глаза.

Отец вновь удивленно посмотрел на меня. Раньше я себя так дерзко в его присутствии не вел. После продолжительного молчания он ответил:

— Если ты мне ее расстроишь, всю неделю дома сидеть будешь, понял? — его брови грозно сошлись к переносице.

— А если еще лучше настрою? — нисколько не смутившись, спросил я.

Отец покопался в кармане и что-то мне протянул.

— Тогда вот, рубль получишь, — и он показал мне металлический олимпийский рубль 1977 года.

— Договорились, — широко улыбнувшись, ответил я.

И тут вдруг в комнату заглянула мама.

— Егор, иди кушай, а то суп остынет, — с беспокойством поглядев на отца, сказала она.

— Мам, я сейчас, только гитару настрою.

— Ч-что? — заикнувшись спросила мама со все возрастающим беспокойством в голосе.

Она знала, как легко впадал пьяный отец в бешенство из-за всяких мелочей.

— Все будет хорошо, мам, — попытался успокоить я ее.

— Люсь, да все хорошо. Иди, присядь, — вполне миролюбивым голосом произнес отец и похлопал рядом с собой по кровати.

Мама не посмела ослушаться и приблизившись, уселась на краешек кровати.

А я начал настраивать гитару с удовольствием наблюдая за все более расширяющимися от удивления глазами отца. Весь процесс заняла у меня от силы минуты две. После этого я вновь взял аккорд Am и провел большим пальцем по струнам. Звук был получился чище и гармоничнее.

— Ну-ка, дай-ка сюда! — Батька осторожно выхватил у меня инструмент и взял несколько аккордов. — Как это ты… Как это у тебя получилось? — ошарашенно спросил он и тут же протянул мне рубль.

Мама, увидев реакцию отца наконец-то улыбнулась. Нечасто у меня получалось удивлять своего родителя, и у мамы даже голос наполнился гордостью.

— Смотри, какой у нас вундеркинд растет, — ткнула она отца локтем в бок.

— А сыграй-ка нам что-нибудь, вундеркинд, — пытаясь, видимо, вернуть себе пальму первенства, потребовал отец и протянул мне гитару.

Отец мой родился в 1938, а батя его, мой дед, погиб под Сталинградом в 43-м. Великая отечественная оставила неизгладимый отпечаток на отцовских жизни и душе. Так что Юрию Александровичу — именно так звали моего отца — приходились очень по сердцу песни на военную тематику.

И поэтому, недолго думая, я затянул «Комбата» Любэ. Голосок у меня, конечно, был так себе, но зато с душой. Во время припева у отца из глаз непроизвольно брызнули слезы. Он резко встал и вышел из комнаты в ванную, чтобы привести себя в порядок.

Когда он вернулся, то подошел ко мне, отложил гитару и крепко меня обнял.

— Когда я попрошу, споешь мне ее еще раз? — скрипнув зубами, спросил он.

— Конечно, пап, — с готовностью ответил я.

— Я тебя люблю, сын. А теперь иди, кушай, а то ужин остынет, — и он легонько подтолкнул меня к двери.

Я ошарашенно вышел из комнаты. Отец первый раз в жизни сказал, что любит меня. И это было чертовски приятно слышать.

Глава 9

— Где это ты так играть научился? — изумленно спросила мама, когда вернулась на кухню. — Отец до сих пор в шоке.

— У старших ребят в школе. Они в актовом зале после уроков собираются. Ну и я с ними, — пришлось соврать мне.

— А что это за песня такая, про комбата? Никогда такой не слышала. — В голосе мамы прозвучало нескрываемое любопытство.

— Услышишь еще, лет через десять-одиннадцать, — тихо пробормотал я себе под нос.

— Что? — не поняла мама.

— Не знаю, говорю, чья она. Ребята в школе пели. Мне понравилась, я и выучил, — снова выкрутился я.

— Ясно. Ну давай доедай и, если хочешь, можешь еще погулять. Только рубль дома оставь, а то потеряешь, — улыбнулась напоследок она и ушла в комнату к отцу.

Я быстро умял ужин, помыл посуду и выскочил на улицу. Велосипед брать я пока не стал, потому что увидел из окна Мишку Борисова на лавочке у дома напротив. Он водил по сторонам скучающим взглядом и тоже, по всей видимости, был без велосипеда.

— Миш, а ты чего один? Пацанов не видел? — подбежав к нему и усевшись рядом на лавку, спросил я.

— Не-а. Все, по домам пока сидят поди-ка. Хотел уже за тобой или за Серегой Сабуровым зайти, а тут смотрю — ты сам бежишь.

— Понятно. Значит все еще ужинают. Похоже, я первый вышел.

— Я так и подумал, — скучающим голосом ответил Мишка. — Слушай, а давай в «ножички» сыграем? — И он достал раскладной ножик с увесистой и толстой рукояткой.

Я недоуменно посмотрел на Мишку, будто он сейчас передо мной Америку открыл. Я совсем позабыл про эту игру, хотя, в свое время очень даже поднаторел в ней. А теперь воспоминания вернулись с новой яркой силой. Я опустил взгляд на лавочку. Она была вся утыкана, а местами даже и выщерблена кончиками перочинных ножей.

Я начал с трудом вспоминать правила. Насколько я помнил, существовало два способа метания ножика в лавку. Первый был относительно простым, а для второго требовалась определенная сноровка. Для начала лезвие ножа раскладывалось только наполовину, чтобы в итоге он приобрел форму буквы «Г».

В первом варианте броска ножик легонько втыкался в лавочку, устанавливаясь «домиком» на ее поверхности, а его рукоять подхватывалась снизу указательным пальцем. После этого резким рывком он подкидывался в воздух. Приземлившись, ножик должен был обязательно воткнуться в лавку и не упасть. Если рукоять задиралась над деревянной поверхностью, то под нее пытались подсунуть как можно больше пальцев, сложенных вместе. Сколько пальцев влезало, столько и получал игрок дополнительных очков: за каждый палец — по десять. Если рукоятка воткнувшегося ножа касалась поверхности лавки, то такой бросок считался только за десятку. Если же ножик не втыкался в лавку, то ход переходил сопернику. Игроки обычно заранее договаривались до какого счета они играют. Чаще всего играли до ста, но иногда бывали партии даже и до тысячи.

Почти всегда играли с так называемым «перебором», что на последних стадиях прибавляло игре остроты. Суть состояла в том, что если, к примеру, игра идет до ста очков, а у какого-то игрока уже есть девяносто и он выкидывает ножик, скажем, на двадцать, то получается, что у него уже сто десять очков. Этот момент назывался «перебором». То есть очков заработано больше, чем нужно. В этом случае игроку оставался только размер «перебора», а все остальные очки сгорали. Следовательно, в случае со ста десятью очками, у игрока оставалось только десять и ему приходилось вновь добирать еще девяносто.