Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

Вызванный мчавшимся во весь опор посыльным, доктор явился через полчаса.

Я вышел из кабинета, оставив наблюдателям право лицезреть сардоникс. Сам же направился в лабораторию. Там было тихо.

Через полчаса ко мне зашел Беверлей.

— Так-так, — пробормотал он, отставляя саквояж. — Поглядим, что тут у нас.

Он подошел ко мне, как к сложному механизму, который дал сбой.

— Прошу вас, сударь, выпрямите руку. Теперь сожмите кулак. Разожмите.

Я выполнял его команды. Его прохладные, сильные пальцы методично прощупывали мышцы моего предплечья, проверяли сухожилия, постукивали по локтю. Он был в своей стихии. Наконец, выпрямившись, он вынес вердикт.

— Нерв, сударь. При ранении был задет или, что вероятнее, сдавлен нервный пучок, идущий к кисти. Мышцы в порядке, кости целы. Однако приказ доходит до них с искажением. С «дрожью», как вы изволили заметить.

— И что это значит? — глухо спросил я.

— Это значит, — он вздохнул, — что со временем, через месяцы, а может, и годы, все может прийти в норму. А может… — он замялся, — и никогда.

Я посмотрел на свои руки — на то, что было моей жизнью.

Отчаяние уже начало затапливать меня, но сквозь его мутные волны пробился другой голос — старого Звягинцева. Голос исследователя, для которого не бывает тупиков, бывают только нерешенные задачи.

— Доктор, — я поднял на него глаза. — А что если поврежден не сам нерв, а только «путь» для него? Представьте себе дорогу, по которой едет курьер с приказом. Эту дорогу завалило камнями. Курьер пытается пробраться, скачет по ухабам, и в итоге приказ доходит до места с опозданием и в истрепанном виде.

Беверлей удивленно посмотрел на меня; аналогия была ему понятна.

— Мышцы — солдаты, ждущие приказа, — продолжал я, чувствуя, как мысль обретает форму. — Наш мозг-генерал отдает верный приказ: «Держать линию ровно!». Однако по дороге, из-за этих «камней», приказ искажается, и солдаты начинают дергаться. Так?

— Ваше сравнение… весьма образно, — признал Беверлей. — И, по сути, верно.

— Но что, если можно проложить новую дорогу? — я подался вперед, ощущая, как в крови закипает азарт. — Не разбирать завал, на это уйдут месяцы. А заставить курьера найти обходной путь? Натренировать его заново?

Беверлей смотрел на меня с изумлением. Для медицины того времени сама идея «тренировки» нервов звучала как абсолютная, непроходимая ересь.

— Нерв — это проводник жизненной силы! — возразил он, входя в научный раж. — Его нельзя «натренировать», как мускул! Если он поврежден, его можно только прижечь или вырезать! Вы говорите о чудесах, сударь!

— Я говорю о привычке, доктор! — я почти кричал. — Вы когда-нибудь видели, как гранят алмаз? Тысячи, десятки тысяч одинаковых движений, чтобы нанести одну грань. Рука запоминает не только силу, но и угол, и ритм. Это не в мышцах, доктор, это здесь! — я постучал себя пальцем по виску. — Я просто хочу заставить свои руки вспомнить то, что уже знает голова!

Выдохшись, я замолчал.

Беверлей стоял, глядя в одну точку. Его ум, не скованный догмами, лихорадочно переваривал мою безумную гипотезу. Он видел в ней вызов. Дерзкий, наглый, противоречащий всему, что он знал, но обладающий своей, чудовищной логикой.

— Тренировка… — пробормотал он. — Как у фехтовальщика… Повторение одного и того же движения тысячи раз, пока оно не станет частью тебя… Интересно. Весьма интересно. Это… это безумие. Но я, черт побери, хочу посмотреть, что из этого выйдет.

Он посмотрел на меня, и в его глазах блеснул не сочувствие врача, а азарт исследователя, готового поставить рискованный эксперимент.

— Хорошо, — сказал он. — Я помогу вам. Но предупреждаю: это может не дать никакого результата. Или, что хуже, усугубить ваше состояние. Вы готовы рискнуть?

— У меня нет выбора, — ответил я.

Он кивнул, и его лицо преобразилось. Врач-терапевт исчез, уступив место хирургу.

Мой кабинет превратился в камеру пыток, где я был одновременно и палачом, и жертвой. Беверлей, охваченный научным азартом, стал моим главным надзирателем. Я вернулся в кабинет. Наблюдатели от Цеха, двое чопорных немцев, с недоумением взирали на наши странные приготовления, перешептываясь в углу. Вместо ожидавшейся ими резьбы по камню они стали свидетелями какого-то варварского ритуала.

Первым делом по моему приказу принесли два медных таза. Один доверху наполнили колотым льдом, от которого шел холодный пар. В другой плеснули обжигающего кипятку из самовара, отчего воздух в комнате сразу стал влажным.

— Начинаем, — скомандовал я.

Под испытующим взглядом Беверлея я опустил правую руку в ледяную воду. Острая боль мгновенно пронзила кисть, будто тысячи игл разом впились в кожу. Я держал ее там, считая про себя до ста, пока пальцы не онемели, превратившись в бесчувственные деревяшки. Затем, без передышки, рука летела в таз с кипятком. Ожог. Мышцы сводило судорогой. Снова счет до ста. Снова лед. Снова кипяток.

— Вы его сварите или заморозите? — не выдержал один из наблюдателей.

— Мы его будим, — бросил Беверлей, не отрывая взгляда от моей руки и чиркая пером в своем журнале.

После получаса этой пытки рука превратилась в один сплошной, гудящий от боли нерв. Затем настал черед силовых упражнений. По моему эскизу Степан спешно смастерил серию пружинных эспандеров разной жесткости. Начался второй круг ада. Часами, монотонно, до полного изнеможения я сидел за верстаком, сжимая и разжимая эти пружины. Мышцы предплечья горели огнем. Пот заливал глаза.

Вскоре роль Беверлея изменилась: он перестал быть просто наблюдателем. После каждого сета он заставлял меня класть руку на стол и начинал свою работу. Его сильные, точные пальцы хирурга находили сведенные судорогой мышцы, разминали их, растирали забитые сухожилия. Он не утешал, он работал — с отстраненностью механика, настраивающего сложный и капризный инструмент.

Но самое главное началось потом. Когда рука от изнеможения уже отказывалась держать даже ложку, я брал в нее не штихель, а кусок мягкого свинца, податливее воска, и пытался гравировать. Не линии и круги, а элементы будущего узора для камеи: изгиб бедра Афродиты, складку хитона на плече Геры, завиток волос Париса.

Поначалу выходило уродство. Дрожащая рука срывалась, оставляя рваные борозды — варварские царапины, не имевшие ничего общего с резьбой.

— Так, линия должна быть плавной… — бормотал я себе под нос, снова и снова начиная с чистого куска. — Плавной, как… Нет, дрожит… Снова. Дыхание… на выдохе…

Два дня и две ночи мой кабинет походил на келью одержимого монаха. Я почти не спал, питался тем, что приносила Элен, и работал. Лед, кипяток, пружины, свинец. Лед, кипяток, пружины, свинец. Наблюдатели-немцы, поначалу смотревшие на все с презрительным недоумением, к концу второго дня притихли. Они видели не сумасшедшего. Они видели титанический, нечеловеческий труд.

На исходе второго дня я был на грани срыва. Все зря. Взяв штихель, я попробовал снова. Рука дрожала. Так же, как и в зале Управы. Два дня мучений — впустую. Отчаяние стало таким густым, что его можно было резать ножом. Я откинулся на спинку стула, готовый сдаться.

Взгляд мой упал на Беверлея. Сидя напротив за своим столиком, он делал очередную запись в журнале. Он писал. И внимание мое привлекло не содержание, а сам процесс. В отличие от меня, сжимавшего инструмент в кулаке в попытке побороть дрожь, Беверлей держал перо легко, почти невесомо. Его кисть была расслаблена, а движение шло от всего предплечья. Он не давил. Он позволял перу скользить.

Схема в голове наконец замкнулась.

Все это время я боролся с проблемой не с того конца. Пытался силой подавить дрожь, до предела напрягая мышцы. Вместо этого следовало расслабиться. Принять тремор, стать с ним одним целым. Найти тот ритм, то положение, в котором он затихает.

Я снова сел за верстак. Закрыл глаза. Сделал несколько глубоких, медленных вдохов, как учил меня когда-то старый инструктор по стрельбе. Перестал думать о Дювале, о сроках, о позоре. Я слушал свое тело. Свою руку. Я ощущал эту дрожь не как врага, а как часть себя.