Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

Дюваль наконец отнял свою холеную руку, хотя липкое ее прикосновение, казалось, все еще оставалось на моем запястье. Дрожь в пальцах, выставленная на всеобщее обозрение, стала лишь сильнее. Я сжал штихель с такой силой, что побелели костяшки, но это не помогало. Тело предало меня.

По залу пронесся шум. Тихий, вкрадчивый шепот. За длинным столом старейшины переглядывались: одни — с откровенным злорадством, другие — с неловким сочувствием. Пряча глаза, старшина Краузе покашливал в кулак. Даже равнодушный чиновник от Управы, откровенно скучавший, подался вперед, с любопытством разглядывая меня, как диковинного зверя в клетке. Один, в центре этого круга, я был гладиатором, выпущенным на арену без меча.

Унижение достигло своего пика. Дюваль, видя мою подавленность, решил сыграть роль великодушного победителя и воздел руки, призывая к тишине.

— Господа, господа, прошу тишины! — его голос сочился елеем. — Я вижу, мэтр Григорий и впрямь нездоров. Его немощь очевидна. Возможно, мы были слишком строги, требуя от больного человека подтверждения его мастерства в столь долгий срок. Я предлагаю проявить милосердие.

Сделав театральную паузу, он обвел зал взглядом великодушного монарха.

— Предлагаю сократить срок экзамена. Скажем… до трех дней.

Вот же… Вот как его назвать без обсценной лексики?

Три дня. Это превращало состязание в самую изощренную пытку. Две недели оставляли призрачный, микроскопический шанс на восстановление руки, тогда как три дня гарантировали стопроцентный провал. Однако ловушка оказалась еще хитрее, и я мгновенно просчитал следующий ход. Три дня — идеальные условия для обвинения в мошенничестве.

— Надеюсь, — добавил он с ядовитой усмешкой, подтверждая мои худшие опасения, — столь короткий срок не подтолкнет мэтра к искушению прибегнуть к помощи его столь талантливых подмастерьев? Мы, разумеется, выставим самых надежных и зорких наблюдателей, которые будут находиться при нем неотлучно.

Зал одобрительно загудел. Какой благородный, какой справедливый мэтр Дюваль! И о чести Цеха печется, и о здоровье больного коллеги. Мерзавец.

Передо мной стоял выбор: признать поражение сейчас, сославшись на немощь, и навсегда остаться в глазах этого мира самозванцем, или согласиться на самоубийственные условия. Отчаяние затопило легкие. На мгновение захотелось все бросить, развернуться и уйти. Но торжествующее лицо Дюваля… Этого зрелища хватило, чтобы отчаяние сменилось злой яростью. Нет. Такого удовольствия я ему не доставлю. Никогда не сдавайся на условиях врага.

Медленно выпрямившись, опираясь на трость, я заговорил. Дрожь в руке не прошла, зато в голосе ее не будет.

— Я принимаю ваши условия.

По залу пронесся удивленный вздох. Дюваль на мгновение застыл с открытым ртом, явно не ожидая такого развития событий. Он ждал споров, торговли, мольбы.

— Три дня, — отчетливо произнес я. — Но и у меня есть условия.

Краузе нахмурился.

— Вы не в том положении, чтобы ставить условия, молодой человек!

— Я в том положении, чтобы защищать свое право на честный экзамен, господин старшина, — парировал я. — Да и сроки, вы обозначили малые. Уж с этим-то вы согласны? — стрик поджал губи и промолчал. — Первое: камень я забираю с собой и работать я буду в своей мастерской, на своем верстаке.

— Исключено! — тут же вскинулся Дюваль. — Это против правил!

— Это необходимо, — мой голос стал жестче. — Моя рука, как вы имели возможность убедиться, не в лучшем состоянии. Она привыкла к моим собственным, подогнанным под нее инструментам. К моему штихелю-«игле» для проработки лиц, к моей «лопаточке» для драпировок. Ведь вы же добиваетесь честного состязания? Или ваша цель — именно травля больного человека? За три-то дня! Чего вы испугались?

Аргумент был железным. Отказать мне — значило открыто признать, что их цель не проверка, а травля. Старейшины заколебались.

— Ваши наблюдатели, — продолжил я, не давая им опомниться, — могут жить у меня эти три дня. Я предоставлю им кров, стол и все удобства. Они смогут находиться в мастерской неотлучно, хоть днем, хоть ночью. Их глаза будут лучшей гарантией моей честности.

Глядя на Дюваля, я видел, что он замечает, как инициатива перехватывается. Я выиграл несколько драгоценных часов и перенес поле боя на свою территорию. Мозг уже лихорадочно вел расчеты.

Три дня. Семьдесят два часа. Минус сон… остается пятьдесят. Камень — сардоникс, твердость шесть-семь по Моосу. Режется медленно. Значит, нужна алмазная крошка для черновой обдирки. Нужны новые резцы… И нужно что-то делать с рукой.

Дюваль, видя, что старейшины готовы согласиться, скрипнул зубами, но был вынужден отступить. Он был уверен в своей победе, и эта мелкая уступка ничего не меняла.

— Хорошо, — процедил он. — Будь по-вашему. Через час двое наблюдателей прибудут в ваш дом. И с этой минуты, мэтр, у вас будет ровно семьдесят два часа.

Заседание было окончено. Не говоря больше ни слова, я подошел к столу, взял шкатулку с сардониксом, поклонился собранию и, опираясь на трость, медленно пошел к выходу. Спиной я ощущал десятки взглядов. Сломлен я не был. Унижен, раздавлен, загнан в угол — да. Но не побежден.

На улице меня ждали. Увидев меня, Илья бросился навстречу.

— Григорий Пантелеич… Учитель… как же так…

— Тихо, — остановил я его. — Все потом.

Поверенный Элен молча открыл передо мной дверцу кареты. Я тяжело опустился на бархатное сиденье. Карета тронулась. За окном проплывал серый, равнодушный Петербург. Я смотрел на свои руки. На правую, которая все еще мелко, противно дрожала. Три дня. Семьдесят два часа.

Я зашел впервые с момента ранения в свою ювелирный дом. Тишина моего кабинета в «Саламандре» казалась оглушающей после душного, полного враждебности зала Управы. На верстаке, в пятне света от окна, лежала шкатулка с сардониксом. Рядом — аккуратно разложенные инструменты. Мое поле боя. Моя Голгофа. В углу сидели наблюдатели.

У двери с поджатыми губами стояла Варвара Павловна, готовая исполнить любой приказ. Элен вошла следом за мной; ее лицо — мраморная маска. Молча закрыв за собой тяжелую дубовую дверь, она отрезала нас от остального мира.

Сняв сюртук, я сел на свое привычное место за верстаком. Воздух здесь был родным, пах воском и металлом. Я открыл шкатулку. Камень лежал на шелке, холодный, равнодушный к моим бедам. Взял в руки штихель — мой любимый, «иглу», с рукояткой из грушевого дерева, идеально лежавшей в ладони.

Я попытался.

Выровнял дыхание, сосредоточился на кончике резца, мысленно провел первую линию на камне. Затем попытался повторить ее в реальности. Тщетно. Рука не просто дрожала — она жила своей жизнью. Мелкая, паскудная, неконтролируемая дрожь превращала уверенное движение в жалкие, скачущие царапины. Я уперся локтем в верстак, зажал запястье левой рукой, пытаясь зафиксировать кисть. Бесполезно. От напряжения на лбу выступил холодный пот. Я не мог провести даже одну ровную, непрерывную линию.

Швырять инструмент я не стал — ярость была слишком дорогой роскошью. Вместо этого с маниакальным упрямством, снова и снова, я пытался провести проклятую черту. Тишину рвал скрежет резца по пробной медной пластине. Одна кривая линия. Вторая. Третья. Ломая один кончик за другим, я перетачивал их и снова брался за дело. Тупая, ноющая боль пошла по руке, однако я не останавливался.

— Григорий, хватит, — тихо сказала Элен.

Я не ответил, продолжая бессмысленное занятие.

— Хватит! — ее голос стал жестче. Подойдя, она накрыла мою кисть своей холодной рукой, останавливая движение. — Ты себя истязаешь.

Я отдернул руку, как ошпаренный, и уронил голову на верстак. В мозгу лихорадочно метались варианты, один безумнее другого. Подменить работу? Невозможно. Упростить рисунок? Дюваль этого и ждет. Использовать станок? Резьба камеи — искусство руки, а не машины. Тупик. Абсолютный, глухой.

— Варвара Павловна, — голос Элен был спокоен, но в нем слышался приказ. — Пошлите за доктором Беверлеем. Немедленно.