Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

И Цех… Ход Дюваля был гениален. Он не пошел против воли Императора. Он наверняка захочет отобрать мое право на ведение деятельности. Но как?

А ведь на фоне слухов о моем безумии, призыв в «цех» выглядел благородной заботой о репутации петербургских мастеров. Они не бунтуют против царя, а лишь пытаются «исправить ошибку», совершенную по недосмотру.

Но дело было не только в этом. Внутри все кипело. Старик Звягинцев, шестидесятипятилетний мастер, чье имя в том, другом мире, было синонимом качества, пришел в ярость. Поставить под сомнение мое мастерство? Мои руки? Оскорбление. Личное. Навалилась чудовищная усталость. Только-только выкарабкался, а они снова… Не дадут даже вздохнуть. Ну что ж. Поиграем.

— Помоги мне одеться, — попросил я.

Одевание превратилось в пытку, каждое движение требовало неимоверных усилий. Я выбрал самый строгий темный сюртук — никаких щегольских изысков. Элен пришлось помочь мне с шейным платком: пальцы еще не слушались, и проклятый шелк никак не ложился в правильную складку. Ее руки были холодны, она молчала, понимая, что отговорить меня не удастся. Это молчание было полным гнева — на них, затеявших эту травлю, и на меня, идущего в их ловушку. Но я не мог не идти. Я не собираюсь прятаться за юбкой Элен, либо за тенью императора.

Я взял свою новую трость с холодным нефритовым набалдашником. Тяжелое черное дерево служило опорой — теперь это была жизненная необходимость.

— Не спорь с ними, — тихо сказала она, когда я был готов. — Слушай. Они пришли не для того, чтобы услышать тебя, а для того, чтобы осудить. Ищи их слабое место.

Я кивнул.

Внизу, в холле, меня уже ждала депутация. Старшина Цеха, немец Краузе, — высокий, сухой, похожий на старую цаплю, с лицом, на котором застыло выражение кислого педантизма. Он искренне верил в вековые устои, и я для него был живым воплощением хаоса. Двое других не уступали ему в спеси, глядя на меня с плохо скрываемым презрением.

— Мастер Григорий, — проскрипел Краузе, едва заметно склоняя голову. — Наслышаны о вашем недуге. Надеюсь, ваше здоровье позволит вам предстать перед честным собранием?

Первая шпилька. Я оперся на трость чуть сильнее, чем требовалось.

— Для защиты своей чести, господин старшина, я всегда найду силы.

Мне подали строгий деловой экипаж без гербов. Спускаясь по ступеням с помощью лакея, я заметил у кареты двух неприметных мужчин в серых сюртуках. Волки в овечьей шкуре. Мои «секунданты». Государевы люди? Наверняка, люди Воронцова.

— Они будут ждать снаружи, — сказала Элен, провожая меня взглядом. — На всякий случай.

Я забрался в темное, пахнущее кожей нутро. Дверца захлопнулась, отрезая меня от света и тепла. Экипаж тронулся, унося меня в логово врага, где единственным моим оружием оставались разум и упрямство старого мастера, который не умел проигрывать.

Зал заседаний Ремесленной Управы был наполнен застарелым табачным дымом. Мрачное, обшитое темным дубом помещение напоминало зал суда инквизиции. Сквозь высокие пыльные окна едва пробивался солнечный свет, и в этом полумраке лица старейшин за длинным столом казались высеченными из дерева. Со стен с укоризной взирали потемневшие от времени основатели Цеха в строгих напудренных париках, которые уже давно вышли из моды.

«Живые ископаемые», — мелькнула злая мысль. Хранители традиций, замшелых, как камень в старом колодце. И в их тихую заводь бросили меня.

Меня усадили на отдельный стул в центре зала, точно подсудимого. Напротив, во главе стола, восседал старшина Краузе. Рядом с ним, в позе прокурора, стоял Дюваль с самодовольной улыбкой на холеных губах. Он явно наслаждался моментом.

Заседание началось. Дюваль говорил долго, витиевато, умасливая речь французскими словечками.

Как я и предполагал, на меня подали жалобу. Кляузу. Жалоба Дюваля превратилась в мастерски срежиссированный спектакль.

Он начал с похвалы, расписав мой «несомненный природный дар». Упомянул печать для Государя, назвав ее «истинным проблеском гения». Старейшины неодобрительно закряхтели, но Дюваль поднял руку, призывая к тишине.

— Однако, господа, — его голос стал скорбным, — одного проблеска мало, чтобы осветить весь путь. За гением должно следовать искусство. За дарованием — труд и подтверждение мастерства. Которого мы, к глубокому нашему сожалению, не наблюдаем.

Сделав паузу, чтобы яд впитался, он подал знак. Помощник вынес на бархатной подушке два предмета. Слева лежала изящная брошь в стиле ампир, его собственная работа — гирлянда из крошечных бриллиантовых роз, безупречная, холодная и абсолютно безжизненная. Справа — один из моих браслетов в «скифском стиле», «Змеиное Кольцо», с его грубой фактурой и огромным, мутным хризопразом.

— Вот, господа, — Дюваль указал на свою брошь. — Вот искусство! Гармония, чистота линий, просвещение! Работа, достойная украсить двор первой столицы мира, Парижа!

Старейшины одобрительно загудели. Я еле удержался, чтобы не выругаться. Первая столица? И «наши» еще поддакиают франку.

— А вот… — его палец с преувеличенным омерзением коснулся моего браслета. — Безусловно, в этой… вещи… есть своя первобытная прелесть. Возможно, она нашла бы своего ценителя на ярмарке в Бухаре или среди степных князьков. Но мы говорим о вкусе просвещенной столицы Европы! Скажите мне, господа, мы Европа или мы Тартария?

Удар пришелся в самое больное место русского дворянства и мещанства — их рабское преклонение перед всем французским. Мой стиль, попытка найти русскую идентичность в искусстве, была представлена как варварство, шаг назад, в азиатскую тьму.

Я попытался возразить, заметить, что красота бывает разной, что сила — тоже эстетика.

— Мэтр Дюваль, странно слышать о Тартарии от человека, чьи предки еще недавно считали мытье признаком дурного тона…

— Позволим, непременно позволим вам высказаться, — тут же прервал меня Дюваль с улыбкой, не давая закончить. — Но сперва мы хотели бы услышать еще одно мнение.

Он нанес третий, самый подлый удар.

— Попрошу войти свидетеля!

Дверь скрипнула, и в зал, ссутулившись и не поднимая глаз, вошел молодой парень. Федька. Один из моих подмастерьев, вернее подмастерьев Ильи, которого я сам отобрал за усидчивость. Он пропал недавно, сказав, что захворала матушка в деревне. Шокировало даже не само предательство, а его предсказуемость, его банальность. Дюваль его переманил. Я вспомнил, как хвалил этого парня… Глупо. Наивно.

— Расскажи почтенному собранию, юноша, — ласково проворковал Дюваль, — чему же учит вас ваш хваленый мастер? Каким секретам ремесла?

Запинаясь и путаясь в словах, Федька начал свой выученный урок. Мастер Григорий, по его словам, почти не показывает, как работать руками. Заставляет «марать бумагу», рисовать какие-то «цифири». Учит «странным вещам»: смотреть на камни через «колдовские стеклышки», отчего буквы двоятся, и смешивать металлы по «аптекарским рецептам», взвешивая на весах, хотя их отцы и деды всегда делали это «по наитию».

Последствия были катастрофичны. Мои главные заслуги — научный подход и системное обучение — в устах этого испуганного мальчишки прозвучали как профанация и отказ от вековых традиций. Я учил их думать; Дюваль же представил все так, будто я разучиваю их работать. В какой-то момент Федька поднял на меня испуганные глаза, и мне стало его просто жаль. Он сам не понимал, что говорит.

Старейшины слушали, на их лицах отражался праведный гнев. Они видели во мне еретика, разрушающего их мир, их веру.

— Благодарю, юноша, можешь идти, — отпустил Дюваль предателя и повернулся ко мне с выражением скорби на лице. — Вы слышали, господа. Веками секреты мастерства передавались из рук в руки. Мэтр Григорий же потчует своих учеников сомнительными фокусами и алхимией. Это подрыв самых основ нашего ремесла!

Зал зашумел. Каждое мое слово тонуло в неодобрительном ропоте. Мои аргументы о том, что наука помогает искусству, доказывали мою профанскую сущность. Дюваль полностью контролировал ситуацию: он был на своей территории, окруженный своей стаей.