Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

— Ах да, — спохватилась Элен. — Тебе письмо. Из Гатчины.

Она потянулась к прикроватному столику и протянула мне плотный, запечатанный сургучом конверт с императорским гербом. Вскрыв его, я увидел несколько строк, выведенных аккуратным, бисерным почерком Вдовствующей императрицы. Она желала мне скорейшего выздоровления, сетовала на дерзость разбойников в столице и в конце, с явным лукавством, добавляла:

«Помните, однако, мастер, о Вашем обещании удивить меня маской. Надеюсь, Вы не сочтете сие досадное недомогание достаточным предлогом, чтобы уклониться от столь приятного долга. Жду Вас в Гатчине, как только лекари позволят».

Вместо хмыканья с моих губ сорвался тихий смешок. Даже в письме эта женщина умудрялась отдавать приказы с изяществом светской любезности.

— Кажется, с выздоровлением придется поторопиться, — сказал я, показывая письмо Элен. — Ее Величество не любит ждать.

— Ты и так торопишься, — проворчала она, снова устраиваясь у меня на плече. — Вон, уже по комнате гарцуешь.

— Не гарцую, а передвигаюсь, — поправил я ее, беря в руки трость, что стояла у изголовья.

В руке лежал дипломный проект моей школы. Тяжелое, почти черное эбеновое дерево венчал набалдашник — настоящее произведение искусства. Саламандра из цельного куска темно-зеленого нефрита, вырезанная Ильей с анатомической точностью, обвивала гладкий серебряный шар, испещренный тончайшим, паутинным узором. Этот узор Степан нанес вручную, используя принципы, подсмотренные на моих чертежах гильоширной машины. В этой вещице слились их благодарность и отчет о проделанной работе.

— Изящная работа, — сказала Элен, проводя пальцем по гладкой поверхности камня. — Они становятся настоящими мастерами.

— Ювелирами, — поправил я ее. — И это только начало.

Я положил трость рядом. Она стала символом того, что мои ювелирный дом уже способен создавать сложные, многосоставные вещи. И мыслить самостоятельно. Вот что было важнее любого оружия.

— А как там старый медведь? — спросила Элен, устраиваясь поудобнее. — Варвара Павловна жаловалась, что он заперся во флигеле и никого к себе не пускает. Опять что-то затеял?

Я усмехнулся: образ медведя, залегшего в берлогу, подходил Кулибину как нельзя лучше.

— Он не затеял. Он творит. И, боюсь, скоро сведет меня с ума своим гением.

Я рассказал ей, как пару недель назад он крыл на чем свет стоит мою «бумажную заумь», а потом… просто исчез. Заперся в своей вотчине, выставив за дверь даже верного Прошку, и велел лишь носить еду к порогу. Из-за двери доносились только грохот, скрежет и отборная ругань.

— Я уж было решил, что он от злости спалил мои бумаги в печке, — продолжал я. Вчера, когда я сидел в кресле у окна над новой схемой, дверь в спальню распахнулась. На пороге стоял Кулибин с безумным огнем в глазах. В руке он сжимал чертежи. Не говоря ни слова, он пересек комнату и бесцеремонно ткнул мозолистым пальцем в узел резца:

— Ты, счетовод, головой-то подумай! Твое огненное сердце, оно ведь как конь норовистый, живое! То рванет, то придержит. Дрожать будет, пыхтеть! А резец, что узор режет, — ему нужна не сила, ему нужен покой. Абсолютный. Чтобы шел плавно, как по маслу, без единой дрожи. Иначе вместо тонкой паутины выйдет пьяная каракуля. Твой движитель даст нам вибрацию, а вибрация — наш главный враг!

Я тогда застыл с открытым ртом. Он был прав. Увлеченный мощью ДВС, я едва не совершил фатальную ошибку, сосредоточившись на силе, когда следовало думать о стабильности.

— И он был прав, — выдохнул я, возвращаясь в тишину спальни. — Любой двигатель, даже самый совершенный, дает микротолчки. А для гильоша, где резец вырезает линии тоньше волоса, малейшее дрожание — смертный приговор для всей затеи.

Элен внимательно слушала, ее ум цепко выхватывал суть.

— Так значит, все пропало?

— Нет. Он принес решение. Гениальное в своей простоте, — я снова взял со столика переработанный Кулибиным чертеж. — Смотри. Вот здесь, под станком, он спроектировал глубокую шахту. В ней будет ходить тяжеленная, в несколько десятков пудов, чугунная гиря. Точно как в больших напольных часах. Она опускается под собственным весом, тянет цепь и приводит в движение весь механизм.

— Но в чем же здесь гениальность? — не поняла она.

— В том-то и дело! — Воодушевленно улыбнулся я. — Сила тяжести — самая постоянная и стабильная сила во вселенной. Она не дрожит, не чихает, не устает. Гиря опускается с абсолютно одинаковой скоростью, обеспечивая идеальную плавность хода резца. Это самый точный привод, какой только можно вообразить для такого станка. Кулибин интуитивно нашел решение, до которого я, со всеми моими знаниями, не додумался.

Я замолчал, давая ей осмыслить суть. Что мне нравилось в Элен, она почти всегда схватывала суть. Да, может не понимала нюансы, но улавливала квинтэссенцию идеи на интуитивном уровне.

— Но тогда… зачем нужен твой двигатель? — в ее голосе прозвучало явное разочарование.

— А вот здесь-то и кроется вся соль, — я хитро усмехнулся. — Гиря опустится, и что дальше? Снова звать дюжих мужиков крутить ворот? Долго и неэффективно. Кулибин нашел для нашего «огненного сердца» идеальную работу. Наш двигатель будет работать только на подъем гири, в то время как сам станок «отдыхает». Представь: запустил мотор, он за десять минут втянул чугунную болванку наверх и отключился. Полностью. После чего на целый час воцаряется тишина, и станок работает, подчиняясь лишь бесшумной, плавной силе тяжести. Никаких вибраций. Никаких рывков. Получается замкнутый цикл: гравитация обеспечивает идеальную точность, а наш маленький, шумный и несовершенный двигатель — делает эту точность бесконечной. Станок становится полностью автономным. Ему нужен лишь спирт в баке и один человек для надзора.

Элен внимательно смотрела на чертеж. Я видел, как в на ее лице рождается понимание. Она увидела симбиоз идеальной точности и грубой силы.

— Эта связка привела старика в неописуемый восторг, — закончил я. — Он теперь одержим идеей создания первого в мире «самозаводящегося» станка. Носится со своим прототипом двигателя, как с писаной торбой, экспериментирует со спиртовыми смесями, пытается добиться ровного горения, доводит до ума зажигание… Фактически, он превратил заказ Императора в свою личную лабораторию. И я ему не мешаю. Пусть творит.

Я откинулся на подушки, опустошенный рассказом, но в то же время полный странного удовлетворения. Мой ход сработал. Я удержал Кулибина, дал ему задачу, достойную его гения. И наш странный союз, рожденный из недоверия, уже приносил плоды.

Разговор о механизмах и интригах иссяк. Мы замолчали.

Элен снова легла рядом. Ее палец вернулся к моим шрамам, но теперь скользил по ним иначе: словно вчитывался в них, как слепой в рельефный шрифт, пытаясь понять рассказанную ими историю. Огонь в камине угасал; угли, подернутые серым пеплом, отбрасывали на стены и потолок багровые, дрожащие блики.

— Я так боялась тебя потерять, — прошептала она в тишину, ее голос стал нежным. — Ты первый… кто не пытался меня купить или использовать. Ты просто… увидел.

Я молчал — слова были лишними. Ее плечи напряглись, по телу прошла тонкая, почти незаметная дрожь. В этот миг исчезла хозяйка теневой империи и светская львица, осталась напуганная, уязвимая женщина. Хрупкий, опасный момент, похожий на первый весенний лед. Одно неверное слово — и все треснет, а она снова замкнется в своей ледяной броне. Но мне захотелось рискнуть. Наши с ней отношения, как назревший бутон, требовали нового толчка в развитии.

— Элен, — позвал я так тихо, что едва сам себя услышал. — Я ничего о тебе не знаю. Расскажи мне. Кто ты?

Она вся подобралась, мышцы на спине окаменели. Секунду, другую она молчала, и я уже успел пожалеть о своем вопросе. Но потом из ее груди вырвался медленный выдох, и она заговорила. Ровно, почти безэмоционально, глядя в темнеющий потолок, будто читала чужую, давно выученную наизусть историю, которая уже не причиняла боли.