Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

Наши глаза встретились.

— Пусть уходят. Пусть открывают свои мастерские, я буду только рад. Чем больше в России будет мастеров, которые думают, а не повторяют заученное, тем лучше. Я хочу, чтобы через сто лет имя «Саламандра» означало знак качества, стандарт, на который равняются.

Она молчала. В ее взгляде смешались восхищение и непонимание — реакция человека, привыкшего к миру, где каждый борется за себя, и вдруг столкнувшегося с совершенно иной философией.

Дверь моего кабинета тихо скрипнула. Мы оба обернулись. На пороге, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, стоял Кулибин. Что-то он в последнее время зачастил.

Он был без своего рабочего фартука, в чистой рубахе, выглядел растерянным, почти виноватым. Очевидно, пришел поговорить, но, застав нас с Элен, смутился.

— Я… это… не вовремя, видать, — пробормотал он, собираясь уйти.

— Входите, Иван Петрович, не стесняйтесь, — пригласил я.

Кулибин хмыкнул, но вошел, неся в руках большой, свернутый в трубку лист. Он подошел к столу, развернул свой лист прямо поверх моих эскизов и ткнул в него мозолистым, въевшимся в сажу пальцем. Это был чертеж привода для гильоширной машины. Мой чертеж.

— Глядел я на твою мазню, — проворчал он, избегая смотреть мне в глаза. — Привод от гири — мысль верная, спору нет. Но вот механизм твой… — он поскреб в затылке. — Не то. Громоздко. Вспомнилось мне письмишко твое, то самое, про коляску самобеглую. Ты там про пружины писал, про фузею… Может, оттуда чего взять? А?

Я нахмурился. Он вспомнил про свою идею фикс. Он обдумывал то мое письмо. Искал связи. Видел конструкцию.

— Фузея тут не поможет, Иван Петрович, — мягко возразил я. — Она для пружины хороша, что слабеет, а гиря тянет ровно. Но мысль ваша верная. Нужно проще. Надежнее.

Он ждал. На его лице читалось любопытство — там плескался настоящий инженерный голод, который я должен был утолить. Это нужно было использовать, направить в рабочее русло.

— А что, если мы вообще откажемся от механики? От гири, от пружины… — я взял ручку и на чистом уголке его чертежа начал быстро набрасывать схему. — Что, если двигателем станет… огонь?

Кулибин нахмурился. Заинтригованная Элен удивленно уставилась на меня.

— В том письме, — продолжал я, и мой голос дрогнул от волнения, — я писал про горение. Про «огненное сердце». Представьте, Иван Петрович: цилиндр. В нем поршень. Мы впрыскиваем внутрь каплю винного спирта, он испаряется. Потом — искра. Взрыв. Крошечный, управляемый взрыв, который толкает поршень. Поршень крутит вал. И так — снова, и снова, и снова. Десятки, сотни раз в минуту.

Говоря это, я лихорадочно рылся в своей «сожженной библиотеке». Каталога не было, но я знал, что книга где-то здесь. Двигатель внутреннего сгорания. Принцип я помнил, но детали…

— Цилиндр, поршень… это все интересно, — пробасил Кулибин. Его глаза сузились. — А как спирт-то туда подавать? И как поджигать?

Правильные, точные, инженерные вопросы.

— Подавать… через клапан. Как в сердце, — я рисовал, и образы всплывали один за другим, цепляясь друг за друга. — Впускной клапан. Потом сжатие… Да, поршень должен сжать пары! От этого взрыв будет сильнее!

Вспомнил! Четырехтактный цикл. Впуск, сжатие, рабочий ход, выпуск. Книга нашлась! Не вся, лишь первая глава, оглавление. Но этого было достаточно.

— Поджигать… искрой, — я пытался вспомнить устройство свечи зажигания. — Два металлических стержня, а между ними — разряд. Как молния в грозу.

— А отводить… через другой клапан! Выпускной! — подхватил Кулибин, его мозолистый палец уже сам чертил на бумаге рядом с моей рукой. — И оба клапана надобно на один вал посадить, с кулачками, чтобы открывались в свой черед! Точно! Как в музыкальной шкатулке!

Он уже не видел меня. Его взгляд был прикован к рождающейся на бумаге схеме, и на его лице было то самое выражение абсолютного, чистого счастья, какое бывает у творца в момент озарения.

Вот и замечательно. Сбылась мечта… Кулибина.

Глава 5

Два месяца. Долгие, сплетенные из боли, слабости и злого, упрямого желания выжить. За это время моя спальня-тюрьма постепенно преобразилась. Из нее выветрился запах лекарств, уступив место успокаивающему аромату сандала и воска от догорающих свечей. Опираясь на тяжелую трость, я мог сделать уже несколько шагов по комнате. Каждый такой шаг — маленькая победа, отвоеванная у собственного тела.

За окном выл последний злобный оскал уходящей зимы — яростная апрельская метель. Но здесь, в полумраке комнаты, царили тепло и покой. Утопая в горе подушек, я полулежал в постели, пока Элен, положив голову мне на плечо, лениво обводила пальцем контуры затянувшихся, но все еще багровых шрамов на моей груди. От ее невесомых прикосновений по коже бежали мурашки. Мы тихо переговаривались, будто заговорщики в своем штабе, делясь последними новостями.

— Твой план сработал, — прошептала она, ее дыхание коснулось моей шеи. — Даже слишком хорошо. Воронцов доволен. Весь Петербург теперь только и судачит о твоем помешательстве.

Я усмехнулся.

— И что же плетут в свете?

— О, самое разное, — в ее голосе зазвенели смешинки. — Княгиня Мещерская клялась вчера у Кочубеев, что видела, как ты пытался запустить в небо медного змея с привязанными к нему лягушками. А граф Завадовский божится, что ты скупил всю селитру в городе и собираешься выпарить воду из Фонтанки в поисках философского камня. Наш купец Сытин успокоился окончательно. Решил, что его враг сам себя извел, и взялся за свои темные делишки.

— Вот и славно, — я провел рукой по ее волосам, вдыхая их тонкий аромат. — Пусть считает меня безобидным сумасшедшим. Это на руку.

— Не все так считают, — она на мгновение посерьезнела. — Дюваль не поверил.

Я напрягся. Этот французский павлин оказался хитрее, чем можно было ожидать. Профессионал, чью интуицию нельзя сбрасывать со счетов.

— Он слишком хорошо знает мир камней и металла, — продолжала Элен. — Не верит, что гений, создавший печать для Государя, мог так внезапно тронуться умом. Он уверен, что это какая-то хитрая игра. И он начал действовать.

— Что, строчит кляузы в Управу?

— Хуже, — она подняла голову, и в ее глазах заплясали отблески каминного пламени. — Он пытается тебя превзойти. Мои люди доносят, что он ведет себя очень странно. Нанял двух лучших рисовальщиков из Академии художеств. Заказал через своих знакомцев в Париже и Женеве все доступные книги по механике и теории орнаментов. Он заперся в своей мастерской и готовит что-то. Какое-то собственное творение, которое, по его замыслу, должно затмить славу «Саламандры».

Вот как… Так это же хорошо. Лучше в профессиональном плане толкаться локтями, чем убийц нанимать. Такой ход был намного лучше. Француз решил победить моим же оружием. Что ж, это обещает быть интересным состязанием.

Элен, заметив мою задумчивость, мягко сменила тему.

— Твои птенцы, кстати, оперяются, — улыбнулась она. — Илья вчера заставил ахнуть саму графиню Орлову. Принес ей тот самый безнадежный, мутный турмалин, что ты ему дал. Так он его обработал так, что внутренние дефекты сложились в узор, похожий на морозные рисунки на стекле. Графиня теперь всем рассказывает, что у нее в перстне застыла душа русской зимы. А Степан… твой Степан напугал генерала Громова.

— Это еще каким образом?

— Сделал для него образец офицерской пряжки по твоему чертежу. Полой, с этими, как ты называешь, «ребрами жесткости». Громов, когда взял ее в руки, не поверил. Решил, что оловянная. А потом велел адъютанту рубить ее саблей — та оставила лишь царапину. Генерал теперь носится с этой пряжкой по Военной коллегии и требует вооружить ею всю армию. Говорит, покажет самому Аракчееву.

Я слушал ее и ощущал, как на душе теплеет. Система работала. Мои идеи обретали плоть в руках учеников. Империя строилась, даже пока ее условный император был прикован к постели.