Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

— Чего, простите, Григорий Пантелеич? — не понял он.

— Наковаленку ручную, — терпеливо пояснил я. — С острым рогом.

С недоумением посмотрев на меня, он все же принес маленькую, отполированную до блеска стальную наковальню весом не меньше пуда. Почти час он потратил на этой действо. С кряхтением слуги водрузили ее на массивный дубовый табурет у моего изголовья. Степан следил за этими приготовлениями с растущим беспокойством, не понимая, что я задумал.

Я взял серебряную пластину толщиной в два гривенника. Положив ее на острый, конусообразный рог шперака, я примерился, хотя руки все еще были слабы и предательски дрожали.

— Что вы удумали, барин? — с тревогой в голосе спросил Степан. — Не ровен час, по пальцам себе заедете!

— Смотри.

Собрав все силы, я нанес по центру пластины несколько коротких, отрывистых ударов легким молоточком — не со всей дури, а точечно, в одно место, где под металлом был твердый стальной рог. Раздался резкий треск, похожий на звук лопнувшей струны. Пластина переломилась надвое, оставив на роге шперака глубокую отметину.

Степан ахнул, не веря своим глазам.

— Хрупкое, — констатировал я, протягивая ему два жалких обломка. — Ты сделал не сплав, Степан, а стекло. Красивое, твердое, хрупкое. Мы не можем себе позволить, чтобы браслет за тысячу рублей лопался, если его хозяйка случайно ударится рукой о дверь кареты.

Он взял обломки. Его мозолистые пальцы, привыкшие повелевать металлом, дрожали. Не зря я целый час ждал наковальню. Лучше один раз показать, чем тысчу раз объяснять.

— Но… я добавил меди, как вы и велели, Григорий Пантелеич, — растерянно пробормотал он. — Чтобы тверже было.

— Ты перестарался. — Я вздохнул. — Смотри сюда.

Я потянулся к блюдю, где мне по совету Беверлея приготовили «еду» — варенные бобовые. Высыпав на поднос ровный слой гороха, я начал объяснение.

— Представь, что каждая горошина — это крошечная, невидимая глазу частичка чистого серебра. Видишь, как они лежат? Ровными рядами, плотно друг к другу. Если на них надавить, они легко сдвинутся, проскользнут, поэтому чистое серебро такое мягкое.

Я провел пальцем по гороху, и он легко разошелся, как вода. Степан смотрел, затаив дыхание.

— А теперь мы добавим меди. — Я взял с блюда горсть фасоли и бросил ее в горох, перемешав. — Фасолины крупнее, угловатые. Они вклинились между горошинами, сломали их ровные ряды, застряли. Теперь, чтобы сдвинуть горошины, нужно преодолеть эти препятствия. Сплав стал тверже.

Я снова провел пальцем, но на этот раз горох не поддался так легко, упираясь в фасолины. Степан понимающе хмыкнул.

— Но ты, — я посмотрел ему в глаза, — бросил слишком много «фасоли». Горошинам стало так тесно, что они вообще не могут двигаться. И когда я ударил по ним молотком, они не смогли сдвинуться и просто сломались. Нам нужна твердость, которая не исключает пластичности. Металл должен гнуться, а не ломаться. Нам нужно найти золотую середину.

Держа в руках обломок своего неудачного сплава, Степан смотрел на горох с фасолью. Я видел буквально как в его голове простая крестьянская метафора превращалась в понимание сложнейшего физического процесса.

— Так сколько же… фасоли… класть? — спросил он.

Я взял ручку и лист бумаги. Вот он, момент истины для моей «сожженной библиотеки». Я не мог просто «вспомнить» точную формулу стерлингового серебра — мне пришлось ее реконструировать.

— Так… — бормотал я, выводя цифры. — Чистое серебро — сто. Нам нужно добавить меди. Десять частей? Нет, будет слишком красным и, как мы видели, хрупким. Восемь? Возможно. Попробуем… семь с половиной. Да. На сто частей серебра — семь с половиной частей меди. Или, если точнее, девятьсот двадцать пять частей серебра на семьдесят пять частей меди. Должно сработать. Вот тебе точный рецепт, Степан. Не «на глазок», а по весу. Возьми аптекарские весы и взвешивай каждую крупицу.

Он смотрел на формулу, как на священное писание.

— Но это еще не все. — Я взял другой лист с наброском массивного браслета в «скифском стиле». — Ты хочешь отлить его цельным куском, так?

— А как же еще? — удивился он.

— Как архитектор, — ответил я. — Посмотри на свод в соборе. Он держит на себе тонны камня благодаря форме, а не толщине. Так и здесь. Нам не нужен тяжелый, неуклюжий брусок металла — нам нужна правильная архитектура.

Моя ручка заскользила по бумаге, рисуя браслет в разрезе.

— Мы сделаем его полым, как кость птицы, а внутри для прочности пустим поперечные переборки — ребра жесткости. Он станет втрое легче, однако, поверь мне, вдвое прочнее на излом. Перестань мыслить как литейщик, который просто льет металл в форму. Стань инженером, который строит из металла.

Степан смотрел то на обломок своего сплава, то на чертеж «браслета-собора». На его глазах рушился и строился заново его мир, прежде состоявший из горна, тигля и вековых дедовских секретов. Сжимая в руке листы с «рецептом» и чертежом, он уходил от меня с благоговейным трепетом — уходил творить, вооруженный новым знанием.

Кулибин, пришедший с кипой своих чертежей по гильоширной машине, застал наш разговор о «соборах в металле» и остановился в дверях, прислушиваясь.

Специально он что ли ждет моих мастеров под дверью?

Гений-механик, никогда не думавший о материале с точки зрения архитектуры, нахмурился, услышав, как я объясняю сложнейшие принципы сопротивления материалов на языке, понятном простому мастеру.

Когда Степан ушел, Кулибин подошел к столу и, не говоря ни слова, разложил свои чертежи станины для гильоширной машины. Затем взял уголек и, бормоча под нос: «А ведь и правда… ребро жесткости… ежели вот тут пустить…», — начал вносить правки в свой собственный, уже готовый проект.

Я улыбнулся. Началось то, на что я и надеялся: перекрестное опыление идей. Я сам того не ведая, подталкивал к открытиям других гениев. Моя маленькая спальня превращалась в центр интеллектуальной бури, которая скоро должна была вырваться за пределы этого дома.

Кулибин не задал ни одного вопроса, он хмыкнул, посмотрел на меня и ушел, пожелав мне здоровья.

Когда на город опустился вечер, укутав его в синий бархат сумерек, в огромном доме воцарилась тишина. В моей комнате-кабинете горела лишь одна свеча, ее неровный, живой свет выхватывал из полумрака стопки чертежей, блеск хирургических инструментов Беверлея на столике и сосредоточенное лицо Элен. Она помогала мне разбирать бумаги, раскладывая по аккуратным стопкам эскизы, технологические карты и расчеты. Ее ненавязчивое присутствие наполняло тишину заботой.

Я отложил ручку. Спина заныла от долгого сидения, руки гудели от усталости, но это была приятная, рабочая усталость. Впервые за эти дни я не чувствовал себя беспомощным. Я работал, управлял, учил.

— Ты раздаешь им все, — вдруг прозвучал в тишине необычно глубокий голос Элен. Она не отрывала взгляда от чертежа сложного пуансона. — Все свои секреты. Сплавы, огранку, инструменты… Ты не боишься?

В неверном свете свечи ее лицо казалось высеченным из слоновой кости.

— Чего бояться?

— Что они уйдут, — она подняла на меня взгляд. — Что, научившись всему, Илья или Степан просто откроют свои мастерские. Используют твои знания против тебя. Ты сам создаешь себе конкурентов, Григорий. Самых опасных, потому что они будут знать все, что знаешь ты.

Я откинулся на подушки. Вопрос был логичным, абсолютно правильным для этого мира, где каждый мастер хранил свои секреты за семью замками, передавая их лишь от отца к сыну. Однако я был из другой эпохи.

— Элен, я не могу сделать все сам, — говорил я слова, что давно зрели внутри и наконец обрели голос. — Мои руки одни, а идей в голове — на сотню жизней. Да и руки эти… — я посмотрел на свои все еще слабые ладони с предательской дрожью в пальцах, — не вечны. Если я умру завтра, все, что я знаю, умрет вместе со мной. Горстка красивых вещей со временем окажется в пыльных шкатулках. Я же хочу оставить после себя метод. Систему. Школу.