Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор

Прикованный к постели, я погрузился в работу. Физическая немощь, невозможность взять в руки металл и драгоценности обострили воображение до предела. Я ушел в мир идей, в то единственное место, где оставался всесилен. Здесь я проектировал.

Найденная ранее идея «скифского стиля» требовала огранки. Простого эскиза маски или браслета было мало — передо мной лежала сырая руда, из которой предстояло выплавить технологию. Я сосредоточился не на самих украшениях, а на подробных инструкциях по их производству.

Первым делом — фактура. Я хотел, чтобы металл выглядел не гладким и полированным, а грубым, живым, похожим на поверхность дикого камня или старой выдубленной кожи. Добиться этого, просто потыкав в него молотком, было бы примитивно.

Моя ручка заскользила по бумаге, рождая чертеж инструмента. Я проектировал набор пуансонов — специальных стальных стержней для чеканки, но с уникальной рабочей поверхностью. На одном — микроскопический, хаотичный рельеф, оставляющий на серебре след, похожий на рябь на воде. На другом — узор, имитирующий лишайник на граните. На третьем — сеточка тончайших трещин, как на растрескавшейся от зноя земле. Я рисовал не «красивую текстуру», а инструмент, который позволит мастерам воспроизводить ее сотни раз с абсолютной идентичностью. Это выводило ручную работу на уровень технологии.

Дальше — цвет. Черненое серебро. Здесь его получают, натирая серой? Нестабильно, со временем сойдет. Я принялся восстанавливать знания по химии. Хотя моя «сожженная библиотека» не давала готовых рецептов, она хранила принципы. Серная печень. Сплав поташа и серы. На бумагу легла технологическая карта, подробная, как для лабораторной работы: «Взять одну часть серы, две части поташа. Нагревать в закрытом тигле до полного сплавления… Полученный сплав растворить в двадцати частях дождевой воды… Изделие обезжирить, погрузить в горячий раствор…». Я описывал процесс так, чтобы даже Прошка смог его повторить.

Затем — закрепка камней. Я не хотел, чтобы они сидели в изящных «лапках»-крапанах. В моем стиле камень должен был выглядеть так, будто сам вырос из металла, стал его частью. Я спроектировал новый вид глухой закрепки: под камень подкладывалась тончайшая амортизирующая прокладка из свинцовой фольги, а сам металл оправы затем обстукивался специальным молоточком, «натекая» на края камня. Это создавало эффект монолитности, полного «вплавления». И снова — чертежи инструментов: форма молоточка, профиль обжимного инструмента.

Элен застала меня в разгаре этой лихорадки. Вся кровать была завалена листами —сухими чертежами, испещренными цифрами, разрезами, выносками. Она взяла в руки один из них, где была детально, в трех проекциях, нарисована крошечная стальная насадка для чекана.

— Что это? — прошептала она. — Похоже на какую-то пыточную машину в миниатюре.

— Это кисть, — ответил я, скосив глаза на лист. — Кисть, которой мы будем рисовать по металлу.

Она перебирала листы: чертежи пуансонов, схемы тиглей, рецепты химических растворов, разрезы сложных закрепок… Умнейшая женщина видела за всем этим рождение чего-то интересного и завораживающего. Она понимала, что перед ней чертежи целой мануфактуры, способной тиражировать новый стиль.

— Странно, что ты чертишь не украшения, — сказала она тихо. В ее голосе прозвучало благоговение. — Ты будто создаешь фабрику.

— Я создаю оружие, — поправил я. — Которое позволит завоевать этот город.

Глава 4

Моя постель окончательно превратилась в штаб-квартиру. Вместо пения птиц утро теперь начиналось со скрипа пера и тихого шелеста счетов. После процедур с Беверлеем, я занимался работой. Элен уступила мне свою спальню, ставшую одновременно и кабинетом, и приемной. В этой госпитальной тишине я управлял своей маленькой, едва родившейся империей. Телом я был слаб, как новорожденный котенок, зато мозг, отдохнувший от физической боли, работал с лихорадочной ясностью. Повсюду — на шелковых простынях, на полу, в креслах — громоздились стопки бумаг: чертежи, расчеты, заметки. Прикованный к кровати, я оставался генералом, продолжавшим руководить сражением.

Сегодня на утренний «доклад» явилась Варвара Павловна. Моя железная управительница наверное, не спала всю неделю: под глазами залегли тени, а в уголках губ застыла жесткая складка. Она принесла свежие отчеты из «Саламандры» и пачку векселей, требующих моей подписи. Пока я, морщась от боли при каждом движении, выводил подпись, она стояла у окна, глядя на заснеженный сад, где дворник в тулупе лениво сгребал снег.

— Заказы идут, Григорий Пантелеич, — доложила она деловым тоном. — Мадам Лавуазье творит чудеса. Княгиня Трубецкая вчера заказала гарнитур из тех ваших «несовершенных» изумрудов. Говорит, теперь весь свет только и обсуждает, что «историю камня».

Я отложил бумаги.

— Варвара Павловна, подойдите, — подозвал я ее. Когда она присела на стул у кровати, я протянул ей тяжелый, запечатанный сургучом пакет с толстой пачкой ассигнаций и несколькими листами инструкций. — Это — наше будущее. Слушайте внимательно, и да поможет нам Бог, чтобы никто, кроме нас двоих, об этом не узнал.

Она взяла пакет.

— Деньги, что в пакете, — начал я тихо, — пойдут на покупку прилегающего к поместью земельного участка. Действовать, разумеется, нужно не напрямую. Найдете подставное лицо — какого-нибудь дальнего купчину из Архангельска, что лесом торгует и решил вложить капитал в столичную недвижимость. Все бумаги должны быть оформлены на него. Мое имя нигде не должно всплыть. Ни единого раза.

Ни единого вопроса о цели этой затеи — она уже просчитывала варианты, искала нужных людей, выстраивала финансовую схему.

— Параллельно с этим, — продолжил я, — наймете артель землекопов. Самых лучших. Официально — рытье большого ледника, погреба для хранения припасов. Пусть копают. Медленно, без спешки, чтобы ни у кого не вызывать подозрений. Мне нужен подвал. Глубокий и сухой. Все остальное — потом.

Я намеренно не стал вдаваться в подробности про лаборатории и тир. Уверен, она справится.

— Поняла, Григорий Пантелеич, — сказала она. — Будет сделано.

И тут механизм дал сбой. Объясняя ей сложную схему перевода денег через несколько банковских контор для запутывания следов, я вдруг осекся. Из головы вылетело слово. Простое, базовое понятие из финансового лексикона XXI века. «Транзакция»? Нет. «Клиринг»? Еще хуже. Я замер, лихорадочно перебирая в уме варианты и натыкаясь лишь на пустоту. Моя «сожженная библиотека», память, снова отказала.

На лице Варвары Павловны отразилась тревога.

— Вам дурно? Позвать доктора?

— Нет-нет, — отмахнулся я, пытаясь скрыть растерянность за приступом слабости. — Просто… голова закружилась. Устал. Вы идите, Варвара Павловна. Вы все поняли правильно.

Она ушла, бросив на меня долгий, обеспокоенный взгляд. А я остался наедине с пугающим открытием: мой разум давал сбои. Я превратился в раненого зверя, не способного доверять собственным инстинктам.

Следом, как всегда без стука, вошел Воронцов. Опустившись в кресло, которое уже считал своим, он без предисловий начал рассказывать последние события.

— Двое людей Сытина сидят в кутузке на Гороховой. Остывают. Остальные притихли. Мои люди докладывают: в трактирах на Лиговке тишина и уныние. Ждут, когда хозяин даст новую команду.

— Этого мало, — ответил я, наблюдая, как он достает из кармана портсигар. — Они притихли, однако не исчезли. Их нужно отвлечь. Заставить поверить, что игра окончена.

Щелкнув крышкой, он, тем не менее, не взял сигару, а захлопнул ее и посмотрел на меня с любопытством.

— Есть идеи?

— Есть легенда, — подался я вперед, понизив голос. — Алексей Кириллович, мне нужна ваша помощь. Пусть ваши люди, те, что умеют чесать языком, «по секрету», за кружкой пива, шепнут в нужные уши историю о том, что мастер Григорий от полученных ран повредился в уме.