Зимний Мальчик (СИ) - Щепетнёв Василий

— Какие еще детали?

— Я, да и все мы — не медработники. Медработниками мы станем, только начав работать. По окончании медицинского института и получения диплома. Некоторые, впрочем, могут и раньше, если пришли в институт после медучилища. Но в нашей группе таких нет.

— И что? — спросил полувожак.

— Возникает вопрос — а зачем нам вступать в профсоюз?

— Для стажа, например.

— Какого стажа? Трудовой стаж исчисляется с начала трудовой деятельности. Учеба в мединституте трудовой деятельностью по закону не считается и в стаж не входит.

— Профсоюзного стажа.

— В чем выражаются преференции профсоюзного стажа? Я не знаю.

— Так узнай сначала.

— Именно это я и собираюсь сделать.

— Профсоюзы оказывают материальную помощь студентам. Дают льготные и бесплатные путевки, талоны на диетическое питание и многое другое. А, главное, профсоюзы составляют и подают списки на стипендию, — победоносно сказал полувожак. — Это, думаю, стоит сорока копеек ваших взносов.

— Я все-таки проконсультируюсь с мамой, — сказал Самойлов.

— Проконсультируйся, проконсультируйся, — уже снисходительно сказал полувожак. — А кто у нас мама?

— Кто у вас — не знаю, а моя мама — прокурор центрального района нашего города, — невозмутимо ответил Самойлов. — Кстати, а как вас зовут? Фамилия, имя, отчество?

— Зачем это вам? — снисходительность исчезла, словно и не было.

— Может понадобиться.

— Хохряков я. Вадим Хохряков, — буркнул полувожак, поняв, что не скажет сам — скажут в профкоме.

— Благодарю, — сказал Самойлов.

Ай да Суслик, ай да прокурорский сын! Суслик — это прозвище Самойлова. Он, кстати, в колхоз вовсе не ездил, и — ничего.

— Так, остальные, надеюсь, написали? Сдавайте заявления.

Все подходили, клали заявления на стол.

— А вы? — Хохряков смотрел на меня. — Вам тоже нужно у мамы про-кон-суль-ти-ро-вать-ся?

— Нет, не нужно. Просто я уже.

— Уже что?

— Я уже член Союза Композиторов. А это и кузница, и житница, и здравница.

— А, вы Чижик, да. Ну, это другое дело. Если в Союзе Композиторов, тогда конечно, — он собрал заявления. — Да, к понедельнику проведите профсоюзное собрание и выберите профгруппорга.

Он ушел, унеся с собой половину сорокапятиминутного перерыва. Сейчас подобные перерывы между парами — излишество. Вот на старших курсах, когда занятия будут проходить в клиниках, еще и не успеешь добраться от одной больницы до другой, за сорок пять минут-то. Человеку с автомобилем проще, конечно.

Следующая пара — биология. В учебной комнате народ обступил Стельбову. Поглядеть на её джинсы.

Брюки в мединституте у девушек категорически не приветствуются. Не соответствуют высокому облику советского студента. Вернее, студентки. Но у Стельбовой есть уважительная причина — помимо того, что она Стельбова. Нога после перелома быстро отекает, синеет, да и шрамы есть украшение мужчины, но не женщины. Она носит компрессионный чулок, но и брюки лишними не будут. А тут не брюки, а джинсы. Новенькие, впервые надёванные, пахнут коттоном. Девушки обсуждают фасон и покрой, щупали ткань. Парни тоже не прочь бы пощупать, но не решаются.

— Что за фирма? Фирма какая? — спрашивал Юрьев, знаток и модник. — А, Врангель!

— Ранглер, балда. Америка! — поправляла его Зайцева, тоже знаток.

Да, джинсы — это предмет во всех смыслах. Вещь в себе, объект дискуссий, споров, статей и поклонения. Кажется, что надел джинсы — и ты уже совсем другой человек. Смелый, решительный, удачливый. Да не всякому дано. У спекулянтов джинсы стоят двести, а то и двести пятьдесят, и не факт, что это фирма, а не одесский Samostrock. «Комсомолка» подбадривает, что вот-вот, максимум через пару-тройку лет, начнут выпускать советские джинсы, ничуть не хуже ни прочностью, ни видом, нежели пресловутые «Lee» и «Wrangler». Я «Комсомолку» читаю с пятого класса, с тех пор и пишут про «вот-вот».

Я тоже шибко хотел джинсы, когда учился в школе, а сейчас как-то охладел. Или просто забыл. Деньги-то у меня есть, деньги не вопрос, но вот когда принаряжали меня маменька и Галя, я даже не подумал о джинсах. Хожу в костюмах. Их у меня аж четыре: школьный, но приличный, школьный, купленный на выпускной, и два, приобретенных недавно в Москве. Хожу в школьных, они очень даже ничего для повседневности. Темно-синие, почти черные, выпускной так вообще классическая тройка. Ну, и галстук, разумеется. И чистые туфли. Как им не быть чистым, туфлям-то, особенно если еду на «ЗИМе»? Да и город наш хоть и называется Черноземском, но чистый. И Сосновка чистая.

Пришла Гурьева, самая общительная девушка курса. Половины перерыва ей хватило, чтобы узнать все новости. Главная новость такая: седьмого ноября ночью второкурсник Иванов выпал из окна общежития. А окно-то на четвертом этаже.

Дело было так: собрались студенты в комнате, выпили, потом еще выпили, и еще. И начали колобродить. В окно выкинули пустую консервную банку, а, может и бутылку. И попала бутылка аккурат в профессора хирургии, а, может, просто рядом упала. А профессор хирургии не просто мимо гулял, а шел возглавить дозор, на предмет выявления студентов, нарушающих режим студенческого общежития. Посмотрел вверх, а там в окне Иванов засветился. Он ту самую банку-бутылку и бросил, значит. И не только бросил, а и обматерил профессора, мол, ходят всякие пидо… педагоги, а мы на них… плевать хотели! Поднялся профессор с дозором на четвертый этаж (видно, банка или бутылка пролетели-таки рядом), стучит в комнату. Народ в комнате испугался, а Иванов просто запаниковал. То ли боялся, что отчислят (а это запросто), то ли просто был пьян (уж конечно), но решил вылезти в окно и повиснуть на руках, держась непонятно за что. Думал, повисит там, пока профессор с дозором не уйдут, и назад залезет. И добро бы только решил вылезти, но ведь и в самом деле вылез. Дверь открыли, профессор вошел, и только начал было переписывать пьяных, как Иванов крикнул «Всё, не могу больше» — и сорвался вниз. Четвертый этаж — это высоко. Упал, значит, лежит, а профессор и не подумал оказывать срочную медицинскую помощь. Позвонили на «Скорую», та приехала и отвезла Иванова в реанимацию. И вот теперь он вторые сутки на аппаратном дыхании, в горле трубка, и вообще, неизвестно, выживет ли, а если выживет, не останется ли инвалидом.

— А что профессор? — спросили Гурьеву.

— Не знаю. А что профессор, Иванов-то сам в окно полез.

— Ну, он, профессор, медпомощь не оказал.

— Так это рассказывают, что не оказал. А на самом деле вдруг и оказал. Хотя какую такую медпомощь можно оказать голыми руками человеку, упавшему с высоты? Вот в кино кому-нибудь оторвут голову, или выпустят пять пуль в живот, и все кричат «врача, врача!», а что врач?

Новость, конечно, не из приятных. Иванова никто в нашей группе не знал, но сам факт, что вот так, по глупости, можно и умереть… И никто не поможет… Хотя почему никто? Очень даже помогли, и сейчас в реанимации помогают.

— А водителем «Скорой», что забрала Иванова, был Шифферс из шестой группы! — ударно завершила Гурьева.

Всю пару только об этом и говорили. Ну, не всю, а когда ассистент, дав задание зарисовать препарат (аскариды в натуральную величину), ушла, предоставив нас самим себе.

Что-то нашему институту не везет. Сначала Васин, теперь вот Иванов. Какое-то проклятие, что ли, висит над институтом? Или это в порядке вещей? Все от водки? Пьяный тракторист в случае с Васиным, пьяный Иванов в случае с Ивановым? Три с половиной тысячи студентов, вот и случается то с одним, то с другим.

К удовлетворительному объяснению до конца пары так и не пришли.

Второй перерыв я использовал с толком — сбегал и купил мороженое. «Ленинградское». Три порции. Себе и Надежде с Ольгой Белки, жиры и углеводы, вкусно и полезно. Мы сидели на верхотуре Центральной Медицинской Аудитории и ждали лекцию по анатомии. Лекция была «для общего развития», обо всем и ни о чем. Анатомия — наука запоминательная, новых костей за последние сто лет не появились, знай себе, зубри. А лекции — для порядка. Спрашивать всё равно будут конкретно: вот кость, расскажи, вот труп, покажи.