Зимний Мальчик (СИ) - Щепетнёв Василий

— Народы арабских стран! Сплачивайте свои ряды в борьбе против израильской агрессии и диктата империализма!

Тут мы и вовсе промолчали. В нашем институте народы арабских стран пока не учились. Хотя ходили слухи, что скоро, может, года через два, через три…. Сейчас они, народы арабских стран, учились в университете и в пединституте. Университет мимо трибуны прошел задолго до нас, а пединститут — как раз вслед нам. Им и урякать.

Ещё минут пять мы шли колонной, но вот пришло время выходить из демонстрации, и мы из организованной массы на глазах превращались в толпу.

Не сразу, нет. Сначала дисциплинированно сдали портреты и транспаранты. Подходили к грузовичку и подавали их специально на то назначенным дежурным в кузов, где дежурные аккуратно складывали лики и лозунги впредь до следующей надобности. До мая. Если, конечно, не случится чрезвычайных митингов по случаю полета на Луну или гневного отпора американской агрессии по всему миру.

Но не случится. Я так думаю. Думая, я и отдал лик товарища секретаря политбюро ЦеКа, или кем там он значится, Капитонов Иван Васильевич.

— Все, Чижик, ты последний, — сказала Бочарова, ставя галочку в блокнотик. Она — ответственная за явку группы на демонстрацию. Без ответственности нельзя. Разбегутся. Многие ведь домой хотели бы съездить, те, кто из села, из другого города и даже из другой республики. Оно бы съездить и неплохо, родных повидать, другое, третье, но кто тогда на демонстрацию пойдет? А со строгостями наша группа присутствует практически полностью. Нет только Стельбовой, но у Ольги причина уважительная. Чудесный аппарат профессора Кирсанова с её ноги сняли неделю назад, всё срослось великолепно, и на концерте Ольга выступала даже без костыля, но наше выступление — несколько минут, вышли, спели, насладились аплодисментами и ушли. А демонстрация — это два часа на ногах. Ей ещё рано. Не готова к большим нагрузкам.

А, верно, Ольге досадно. Мы, то есть я, Ольга и Надежда, стали если не знамениты, то узнаваемы. Подходят, здороваются, трясут руку. Две девушки телефон у меня спросили. И около Бочаровой вьются, даже преподаватели. Почему бы и не виться, девушка она симпатичная, стройная, высокая, ещё и поёт приятно. Вот и хотят познакомиться.

Наше выступление было успешным. Для институтского концерта, конечно. А нам другого и не нужно. Пока не нужно. Потому спевки прекратились, девушки вернулись в город, я остался в Сосновке, всем спасибо.

— Ты куда сейчас, — спросил я Надежду на всякий случай.

— Отчитаюсь — и домой. Тортик в кругу семьи, телевизор, и всё остальное.

— В кругу семьи, да ещё торт, это замечательно, — согласился я.

— Ну что, брат Михаил, — Яша Шифферс тоже расстался с портретиком и перешел в неорганизованное состояние. — Какие планы на красный день календаря?

— Хотел в Париж слетать, поздравить тамошних студентов, да передумал. Погода в Париже неподходящая.

— Да, мне тоже так сказали. Потому пойду в общагу, отдохну перед работой, мне в ночь смену поставили.

— Где работаешь?

— Водилой на «скорой», как и хотел.

— И как там, на «скорой»?

— Спроси через месяц, я пока не распробовал.

Мы шли в сторону института, шли рыхлою толпой, которая распадалась по пути на ошмётки по пять, три, одному человеку. Кто-то уходил гулять, кто-то шёл домой, кто-то хотел продолжить празднование в компании. У нас в группе компания пока не сложилась. Зелёные ещё, первый курс. Не созрели. Придёт май, ужо тогда…

— Давай посидим, пока дождь не начался, — предложил Шифферс.

— Изволь, барон, — мы подошли к скамейке.

Сели.

— Ты, брат Чижик, конечно, прав, что не полез в тот прицеп, — начал Шифферс.

Я ждал продолжения.

— Я вот не смог. Знал, что опасно, но не решился против всех пойти.

Я опять промолчал.

— Тем более, что Землицин ехал с нами. Ну, не хотел я начинать институт с неприятностей. Армия учит быть как все. Не выделяться. Вперед не рваться, сзади не отставать.

— Отставать, конечно, нежелательно, — согласился, наконец, я. И не продолжил.

— Ты о Николае часто думаешь? — наконец перешел к главному Шифферс.

— О Васине? Не сказать, чтобы часто. Жаль парня, пропал за ведро картошки, и то не своей, а больше и думать мне нечего.

Я соврал. Совсем недавно, глядя на портретики, что несли перед трибуной, я думал, что на них должен был быть Васин. Чтобы стало впредь неповадно разменивать жизнь паренька, которому и восемнадцати не было, на картошку. Думать-то думал, но кричал «ура». Как и все.

И сейчас тоже промолчал. Не потому, что видел в бароне стукача, нет. Просто не нужны барону неприятности, да и мне тоже. А что, кроме неприятностей, могут принести подобные разговоры? С трибуны нас призывают по-ленински бороться. Ага, только наган заряжу, да штаны подтяну.

— Ну, да, ну да. А мне всё чудится, будто он стоит рядом и говорит, что зря мы тогда самогонку не выпили. Ничего, мол, нельзя откладывать на потом. Потом может и не случиться.

Мы посидели ещё минуту, потом Яша встал.

— Ладно, пойду, пожалуй. Сосну часок-другой. Если получится. Ты-то что собираешься делать, если не в Париж?

— Учиться, учиться и учиться. И всякие мелочи — стирка, уборка, готовка. Да, кстати о самогоне. Знающие люди говорят, что в общаге проверка будет. На предмет употребления. И может выйти нехорошо.

— Я-то не пью. Мне вечером шоферить. И лишних денег нет. Три младшие сестры, тут, брат, не до пьянки. А насчет проверок — гусары проверок не боятся. Да и что тут сделаешь, ходить и уговаривать — дурака из себя делать. Жизнь в общаге, она такая…

Он пошел к общежитию. Оно, общежитие, рядом с институтом. Совсем рядом, соседнее здание. Мне на вокзал идти в ту же сторону. Идти, потому что по случаю демонстрации троллейбусы по этому маршруту не ходят. Да тут и идти всего ничего. Полчаса. Если не спешить. А куда мне спешить? Некуда мне спешить. Нигде не ждут, вот и некуда.

И я решил ещё посидеть на скамейке. Издали раздавался бубнёж трибуны и урякание демонстрантов, мимо люди шли в меру усталые, в меру довольные, а некоторые даже и сверх меры. У них с собой было. Магазины-то с утра закрыты, работники торговли тоже демонстрируют. Купить негде, если не запасся заранее — страдай. Правда, не выпить запасенное прямо вчера могут лишь дальновидные и волевые люди. И такие люди у нас есть.

Некоторые шли с портретиками, только несли их уже кое-как, мордой книзу. Ну да, портретики. Ладно бы Гиппократ, Авиценна, Бурденко, наконец. Это я о нашем институте. А то Устинов, Демичев, Капитонов… С какого боку они к медицине?

С другой стороны, это преемственность, традиция. Раньше с хоругвями ходили, Христа славили, а теперь Капитонов на палочке и слава КПСС. Но не всё ли нам равно?

Начался дождик, пока слабый. Я встал да и побрел к вокзалу. Болоньевый плащ не грел совершенно, недолго и замерзнуть.

Отчего бы мне не погулять? Не поразвлечься? А то жизнь моя пустая и серая. Несмотря на интереснейший её период. Это я днями в «Комсомолке» прочитал дискуссионный материал о новом явлении нашего времени. Дети обеспеченных и влиятельных родителей живут на всём готовеньком, но живут скучно, уныло, всей радости — похвастаться импортными обновками, сходить на вечеринку или в ресторан, убивая время среди себе подобных. А комсомольской работой занимаются нехотя и формально. Как их вернуть на правильный путь?

Положим, я такой, да не такой, начал оправдываться я. Живу на свои, дедушкины деньги тратить нужды нет. Оперу написал. В самодеятельности участвую. Учусь. Завтра вот новый шахматный турнир начнется, на первенство клуба, Антон настоял. Нельзя, говорит, зарывать талант в землю. А почему нельзя, может, в земле он прорастет подобно злачному зерну, и даст прекрасный урожай? Уже дал, ответил Антон. Он утверждает, что я играю очень сильно. Почти как мастер. Или около того. Мой перерыв и был помещением таланта в благодатную почву, и потому он, урожай, должен быть собран до последнего колоска.