Ленька-гимназист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Он по-хозяйски сел на край кровати, внимательно, изучающе посмотрел мне в глаза.

— Ну что, Леня, очухался? Мать сказывала, ты под лошадь угодил. Говорю ж — не бегай на улицу, когда такое творится. Как сам-то?

— Ничего, — ответил я, стараясь говорить спокойно и чуть растягивая слова, как говорили здесь. — В груди только саднит.

Лицо мужчины стало строгим.

— Ну-ка покаж! — требовательно произнёс он, откидывая одеяло.

Пришлось задрать рубашку.

— Пройдет! — с облечением произнёс он. — Синяк знатный, но ничего, до свадьбы заживёт. Но лежать тебе надобно дня три, не меньше.

Он помолчал, достал кисет, свернул цигарку, но закуривать в комнате не стал. Видно было, что чем-то сильно озабочен. Из соседнего помещения слышался гром тарелок и ухватов: мать готовила ужин.

— Неспокойно в городе, сынок, — сказал он наконец, тяжело вздохнув. — Совсем житья не стало от этих властей… меняются каждую неделю. Теперь вот григорьевцы… эшелоном прикатили, со стрельбой. Заняли станцию, проспект… На заводе суматоха. Говорят, рабочий отряд, что собрали большевики, с боем ушел плавнями в сторону Тритузной. Сильно побили их там…

— И откуда их только чёрт принёс! — выкрикнула женщина, на секунду оторвавшись от плиты.

— Да это же красные! Кое у кого даже звёзды еще на фуражках остались. Говорят, мол, комиссары их вконец замучили, вот и решили воевать за народную волю. Очень не любят жидов: не успели город занять толком, а уже пошли чёсом, у евреев лавки громят, народ пугают… Разбой один. Я, Наташенька, поверишь ли, едва до дому дошел: два раза останавливали «Куда прешь, еврейская морда?». Крестился, нательный крест показывал — ни в какую! Говорят «Вы нынче хитрые, под православных камуфляж наводите». Уж думал, придётся штаны снимать, причинные места необрезанные показывать!

— БА-БАХХ!!!

Грохот близкого орудийного залпа прервал его речь.

— Отец, да что это все бухает? — торопливо крестясь после выстрела, недоуменно спросила Наталья, заглядывая в комнату через дверной проем.

— Да это наши новые власти на железнодорожную платформу гаубицу поставили, разъезжают туда-сюда и по плавням* шрапнелью палят. Остаток большевиков выкуривают. Чувствую, ночь у нас та еще будет: как стрелять перестанут, пойдут по домам, грабить и евреев искать.

Наталья встала в дверях, уперев руки в боки.

— Отец, когда уж порядок-то будет? Работать надоть, завод стоит… А они все делят чего-то… Конца-краю не видать этой войне.

— Кто знает, Наталья Денисовна, кто знает… Говорят, Добровольческая армия с Дона идёт — с ними, может быть, порядок и будет.

— Ладно, идемте вечерять. Ты уж изголодался наверное, за весь день-то. А ты, Лёня, лежи, я тебе сейчас сюда принесу!

Действительно, мать принесла мне жиденькую кашу в синей эмалированной миске, лёгкую алюминиевую ложку, поставила все на тяжелый коричневый табурет. Я съел всё, почти не чувствуя вкуса. На ночь мать принесла мне ведро, стыдливо накрытое дощечкой, «чтобы тебе, Лёня, не бегать далеко», и притушила лампу. Артиллерийская канонада наконец утихла, лишь редкие винтовочные выстрелы щелкали где-то по окраинам. Яша и сестра Вера тоже пришли спать, устроившись на соседних кроватках. Лёжа в темноте, я с ужасом думал о столь неожиданной перемене в моей судьбе.

Кто я? Николай, техник-технолог производства пультов для управления БПЛА, 1991 года рождения? Что осталось у меня в памяти? Мама, друзья, любовь, жена, две дочки, переезд в Москву, работа на оборонку… Что это теперь? Несбыточное будущее или безвозвратное прошлое? Голова отказывалась понимать происходящее. Но, так или иначе, я жив. Вокруг меня теперь — новая реальность. Новое имя — Лёня. Новый отец, новая мать. А еще брат и сестра, — новый для меня опыт, ведь я был единственным ребенком в семье. Что же, надо как-то выживать в этом безумном вихре Гражданской войны. В этом теле. В этой жизни.

Весь следующий день я провалялся в кровати, послушно изображая больного. Грудь еще побаливала при глубоком вдохе, но синяк уже начал менять цвет, а слабость понемногу отступала. Главное, мне отчаянно нужно было время. Время, чтобы переварить случившееся, чтобы привыкнуть к этому чужому телу, к этим чужим мыслям, которые иногда всплывали обрывками, как чужие сны. И, конечно, собрать информацию. Я слушал, впитывая каждое слово, каждый звук этого неведомого мне мира.

Родители — Илья Яковлевич и Наталья Денисовна — разговаривали немного, в основном о бытовых мелочах и тревожных новостях с улицы. Отец, несмотря на опасность и суматоху в городе, с утра ушел на завод. Он был, мастеровым высокой квалификации, дорожил ею и, хотя завод почти не работал, видимо, считал своим долгом быть на рабочем месте. Мать хлопотала по дому, готовила еду из того немногого, что было. Утром — жидкий кулеш, разваренная пшенка на воде, без соли, без масла. В обед — пустые щи из кислой капусты да картошка в мундире. Вечером — снова картошка или лепешки из темной, ржаной муки. Сахара не было вовсе, чай пили пустой.

— На базар бы сходить, да как тут выйдешь, — вздыхала мать, ставя передо мной миску с дымящимся кулешом. — Пальба кругом, да и денег почти не осталось…

Я машинально кивал, а сам осматривался вокруг. Похоже, вся хата наша состояла из трёх комнат — большой кухни с белёной печью, занимавшей половину помещения, нашей «детской» комнаты и спальни родителей. Всё вместе — примерно как двухкомнатная «хрущевка». Водопровода нет. Везде чисто выметено, на окнах с одним стеклом — веселенькие ситцевые занавески. Стены из тесаного бревна, тонкие дощатые перегородки, совершенно не сдерживающие никаких звуков. Электричества нет — везде стоят керосиновые лампы, отбрасывающие на стены дрожащие тени. На стене — «ходики», примитивные механические часы с разрисованным ангелочками циферблатом. Из их корпуса до самого пола свисает тонкая цепочка с увесистой гирькой; чтобы их завести, надо протянуть цепочку с грузом, чтобы он оказался наверху. Пока гирька спускается вниз, часы ходят, как только упрется в пол — останавливаются.

В остальном местный быт оказался таким же архаичным. Воду носили ведрами с колонки, умывались из рукомойника над помятым медным тазом. Обыденность этого века. Окончательно убедил меня отрывной календарь, висевший на гвоздике у печки на кухне, куда я тихонько вышел, изображая нужду проветриться. Крупные буквы на пожелтевшем листке гласили: «12 Мая 1919 года». Все сходится. Никакого бреда, никакой ошибки. Я здесь. И, видимо, насовсем.

К вечеру следующего дня, когда пальба на улице почти стихла, сменившись лишь редкими одиночными выстрелами и пьяными криками вдалеке, я уже чувствовал себя почти здоровым. Ходил по дому, осваивая новое тело, которое казалось непривычно легким и нескладным. Познакомился поближе с «сестрой» Верой — тихой и скромненькой девчонкой лет десяти, и «братом» Яшей — семилетним ревуном, который то и дело жался к материнской юбке. Полистал лежащие на надкроватной полке учебники. Вот «Элементарная алгебра» Киселева, вот «Сборник задач по геометрии» Рыбкина, учебник русской грамматики, «Курс Географии» Крубера — дореволюционные издания, с «ятями», добротные, но сильно потрепанные — видно, родители купили их с рук. Нда…

Я хотел было взяться за тетради, поглядеть, что они тут проходят, но в дверь снова постучали. Мать открыла на этот раз без опаски, и в комнату ввалилась ватага мальчишек моих лет, запыленных, взъерошенных, с горящими от возбуждения глазами.

— Лёнька! Здоров! — выпалил первый, невысокий, коренастый паренек с вихрастой шевелюрой. — Мы слыхали, тебя лошадь сбила! Сильно?

Лёнька… Значит, так тут меня кличут. Ну, понятно, если тебе лет 12–13, трудно рассчитывать на обращение «уважаемый Леонид Иванович!» Милый Леонид Фомич! Или, как там зовут моего нынешнего родителя? Илья? Значит, Леонид Ильич. «Дорогой Леонид Ильич!» Ха-ха-ха!

Я кивнул, стараясь изобразить слабую улыбку.

— Ничего, обошлось. Синяк только.

— А мы, с Гнаткой, думали, ты совсем плох! — вмешался второй, повыше, посветлее, в очках на носу (очки в то время — редкость!). — Говорят, ты без сознания лежал!